Беломорье

Чинно прошел первый день «столов». Он сменился вторым, уже более развязным, но все еще строго пристойным. Толпа, глазеющая на молодежь, заметно поредела. По установившемуся обычаю, на четвертый день «столов» всем, кто уже вышел замуж или женился, было зазорно приходить к столам. Теперь парни имели право садиться между девушками, балагурить и под видом шутки, не стесняясь сверстников, даже целоваться.

Именно в это время и происходили сговоры. Парень добивался согласия девушки и, получив его, не мешкая, отправлял сватов. Окончательное решение зависело от родителей.

Иной раз девушка, уверенная, что родители не согласятся на брак с избранником, решалась на отчаянный шаг — выходила замуж самокруткой, без родительского благословении и без свадебных обрядов. Самовольный уход замуж считался бесчестием для семьи девушки.

С последнего вечера «столов» Настюшка Мошева в дом родни не вернулась. Утром всему селу стало известно, что она вышла замуж самокруткой. Это известие вызвало небывалый переполох. Парни и девушки озабоченно перебегали из дома в дом, чтобы выяснить, с кем же обкрутилась девушка из такой уважаемой семьи. К полудню выяснилось, что только одного Егорки Цыгана нет дома… Следовательно, Мошевы породнились с Цыганом! Старику Мошеву дважды пускали кровь в бане, спасая его от «паралика».

К тому, что до утра Егорки не было дома, Дарья вначале отнеслась спокойно. Она привыкла, что сын поздно вечером уводил парней на всю ночь на лесозаводы в недалекую Сороку. Возвращались парни из такого похода поздним утром, а если это был воскресный день, то не раньше, чем к обеду.

Узнав же, что в селении нет ни сына, ни Настюшки Мошевой, Дарья понимающе поджала губы. Весь день старуха боязливо отмалчивалась, не зная, как и что отвечать на вопросы забегавших к ней односельчан.

Настала ночь, и в избе Дарьи до самого утра мерцала чадящая коптилка. Равномерно взмахивая рукой, старуха без устали вязала сеть… Егорка решился на отчаянный поступок, а материнское сердце изнывало в безысходной тревоге. Получит ли Егорка через Настюшку выделенное ей приданое или самолюбивый Мошев проклянет дочь, и тогда в хозяйстве, где двое не могли прокормить себя, прибавится третий рот?

Дарья хорошо знала крутой нрав Мошева. Именно он был виновником первого несчастья в ее жизни. Получалось, что Егорка, сам не зная того, отомстил старику за давнишнее бесчестье матери. И сейчас, в эту ночь, не раз поднималась в судорожном вздохе ее грудь, и не раз рука с вязальной иглой бессильно опускалась на колени. Тяжело даже в старости вспоминать о погибших девичьих надеждах. По-прежнему больно переживать позор, хотя он случился лет тридцать назад. Тогда отец вытолкал ее при односельчанах за ворота… При воспоминании об этом у старухи по тощему лицу покатилась слеза за слезой. За долгие годы бродяжничества по мурманским становищам сколько рыбаков, скуки ради, измывалось над ней!

День уже давно пробивался в Дарьину избу. Три фасадных окна, наполовину забитые бурыми комьями тряпья, почти не пропускали света, и в почернелой от копоти лачуге царил бы всегда полумрак, если бы не аккуратно застекленное окно на восток.

Дарья любила молиться, стоя лицом к окну на «сток», сквозь матово узорчатый иней которого в избу проходил чудесно-голубоватый свет. Он казался старухе напоминанием о загробном мире, о котором ей мечталось всю голодную жизнь. С детской доверчивостью поселяла она после смерти свою душу в солнечно теплую страну, где нет забот о еде, нет нищеты и где поэтому все люди промеж себя милостивы, не лютуют и только поют богу молитвы.

Накинув крючок на входную дверь, старуха особенно старательно помыла лицо и руки, достала из короба обычную для малоимущих староверов моленную одежду: белую холщовую рубаху и черный балахон со множеством нашитых от ворота до самого подола пуговиц. Крупные пуговицы означали двенадцать апостолов, а более мелкие — тридцать три ученика Христа.

Отмолилась Дарья, уложила в сундук моленный наряд, и вновь будничные заботы охватили ее. Лениво хлебая горьковатый навар из тресковых голов, старуха обдумывала, что делать: «Печь топить или вначале пойти на удебище? Придет Егорка с невесткой (Дарья горестно усмехнулась от мысли, что сама молтевская дочь стала ее невесткой), а на стол не выложишь даже куска свежего хлеба!» Было в запасе немного муки, и старуха решила испечь рыбник. Дарья оделась во все, что было у нее теплого, уложила в салазки низенькую скамеечку да топор, взяла две удочки и отправилась на проливы. Там на льду кое-где виднелись пятна круглых прорубей для подледного ужения.

Дарья безошибочно разыскала свои, уже затянувшиеся прочным ледком лунки. Прочистив их, она закинула в воду лески, уселась спиной к ветерку и стала следить за лесками, чтобы вовремя выдернуть серебристую корюшку.

Вскоре за десяток саженей от нее, у своей проруби уселась соседка Дарьи. Затем приплелась еще одна старуха. Поговаривали, что сын жалел для нее куска хлеба… Вслед за ней, перегоняя друг друга и весело тараторя, прибежали две подружки-сироты.

Скучно глядеть в черную воду, изредка выдергивая ослепительную дужку тоненькой рыбки. Исстари повелось, что на этот промысел ходили только женщины из бедноты. Из поколения в поколение переходил обычай петь на удебище. В жалобах на свою злосчастную долю быстрее проходит время. Обычно все дожидались, когда запоет Дарья — никто лучше ее не умел так жалостливо надрывать душу горестными «удебными» песнями. Ждали и на этот раз. И вот Дарья подоткнула концы платка вокруг шеи и, покачиваясь, чуть слышно стала вопить:

Надтреснуто звучал по широкому раздолью залива ее глуховатый голос. В нем слышалось что-то горестное, а немудрые слова звучали так жалобно, что старуха, которую сын морил голодом, вспомнив всю свою жизнь, прошедшую в заботах о детях, всхлипнула и заголосила, четко выговаривая каждое слово:

По всему заливу разносилось горестное пение:

Услышав плач удебщиц, многие женщины из бедноты, взяв удочки, торопливо шли на залив… Умиротворенными возвращались они домой, волоча за собой долбленые корытца с серебристым комком смерзшегося улова.

Только на третий день, рано утром у двери Дарьиной лачуги раздался умышленно громкий голос Егорки:

— Ну, молодушка, заходи в свои хоромы!

Настя вошла и, потрясенная убожеством жилья, растерянно остановилась около дверей, с ужасом глядя на грязное тряпье кровати… Крохотный стол, две скамьи и старательно выбеленная печь — вот и все, что было в доме ее мужа.