Беломорье

Федин замолчал, погруженный в воспоминания. Затем, как бы встряхнувшись, сказал суховатым тоном:

— Корреспонденцию, идущую на запад, направляй в Сумский Посад Дурову, а что от него идет — на восток, отсылай в Малошуйку объездчику Сафронову.

С отъездом Федина связь оказией вдоль Поморского тракта не прерывалась — шохчинский учитель заступал его место.

Федин оставил десяток листовок и прокламаций и примерно столько же разрозненных номеров рабочих газет.

— Ну вот, весь арсенал тебе передал, — проговорил он. — Остается попрощаться. Завтра утром в путь двинусь.

— Пешком?

— Да, налегке.

— Как товарища прошу, — лицо учителя покрылось пятнами, — возьми десятку, мне она совсем ни к чему, а тебе в дороге пригодится.

Федин молча пожал руку учителю и вышел на улицу.

У колодцев раздавались хриплые спросонья голоса хозяек. Узнав Федина, они засыпали его сердечными простодушными пожеланиями, на которые всегда так щедры жители деревни.

Растроганный, Федин вошел в свою комнату, потутттил свечу и лег. Почти мгновенно его охватило забытье. Очнулся он от толчка. Его разбудил учитель, принесший письмо от Тулякова. Сидя на койке, Федин торопливо прочел его и озадаченно почесал затылок. Выходило, что надо было отправляться не на Малошуйку, как рассчитывал Федин, а в противоположную сторону.

Вошла хозяйка с противнем зарумяненных, вкусно пахнущих картофельных шанег, а через минуту-другую под окнами загремели бубенчики.

— Уж не ведаю, как дальше, а из Нюхчи до Малошуйки тебе пешком не брести, — произнес, входя в комнату, старик Филиппов. — Лешка повезет. Это от нюхчан тебе уважение.

— Спасибо, Прохор, только не в Малошуйку, а в Посад лажу попасть, — ответил Федин. — Вот как дело-то обернулось.

— Коли в Посад, так в Посад. Одним словом, не пешком же тебе из Нюхчи брести. —

На звон бубенцов сбежались нюхчане — стар и млад — проводить политика. Расставание заняло у Федина немало времени. Каждому из них надо было сказать доброе слово и от каждого терпеливо выслушать многословное напутствие.

Но вот кончились минуты прощания. В сани положили два небольших свертка. Федин уселся рядом с Лешкой. Нетерпеливо перебиравшая ногами лошадь рванула, звякнули бубенцы, и брызгами взлетели из-под копыт жеребца снежные комья. Вдогонку неслись выкрики провожающих. Федин не мог разобрать, что кричали ему вслед, но знал, что это были самые искренние и сердечные пожелания счастья.

Промелькнул последний дом, и тотчас вдоль тракта потянулись бугры кустарников, пригнутых тяжестью снега к самой земле, зачернел еловый лес.

Кончилась опостылевшая ссылка! Уж не сможет урядник ежедневно оскорблять своим докучливым надзором — «не убег ли политик?» Для Федина начинался новый этап жизни.

Хотя Александр Иванович как будто дружелюбно распрощался с ним, Двинской почувствовал, что в их взаимоотношениях образовалась трещина.

«Никаких нужных мне резолюций я не протащу на съезде, — убеждал самого себя Двинской, — значит, нужно искать других путей. Не пойти ли на открытый разрыв с этой акулой и, помимо него, сорганизовать артель? Хороший пример заразителен! Пусть в этом году будет лишь одна артель. Найдутся инициативные рыбаки, и уж на будущий год артели появятся повсюду», — успокаивал себя Двинской, взволнованно расхаживая по музею.

Он не расслышал тихого стука и очень удивился, когда отворилась дверь и на пороге появился Федин с двумя небольшими свертками, перекинутыми через плечо.

— На волю иду! — торжественно объявил он и, тряхнув плечом, добавил: — Omnia mea mecum porto[11].

Начался тот безалаберно сумбурный разговор, который всегда возникает, когда люди долго не виделись и торопятся узнать Друг от друга побольше новостей.

— Я у вас ночую, — смущенно сказал Федин, — начинает темнеть…

— А то как же? — воскликнул Двинской. — Сейчас в баню пойдем, ведь сегодня суббота — день очищения от телесной скверны.

Федин вернулся из бани совсем ослабшим. И Двинской заметил, что гость несколько раз утомленно посматривал на кровать.

— Софья, разбери постель, — сказал Двинской вошедшей в комнату жене.

— Если можно, Софья Тимофеевна, я прилягу, — обрадованно проговорил гость, — но уговор дороже денег. Лягу только на пол, хозяев с их ложа не сгоню.

Пока жена Двинского устраивала гостю постель, Федин вытащил из котомки две толстые тетради, переплетенные в плотную бумагу.

— Вижу, вы не собираетесь спать, Александр Александрович, — проговорил он, поглаживая синюю обложку, — может быть, почитаете? Стоит!

Рукопись, отпечатанная на гектографе, была без фамилии автора. На порядком потрепанном и от времени пожелтевшем титульном листе, старательно наклеенном на синюю «сахарную» бумагу, Двинской прочел: «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?»

У него от радости забилось сердце. Наконец-то в его руки попала работа, о которой часто упоминали в спорах студенты.

— Слышали о ней? — следя за выражением лица Двинского, спросил Федин.

— Как же… Как же, но в руки никак не попадалась.

— Да, книга редкая. Я с этого экземпляра копий двадцать сделал, а многие страницы наизусть запомнил. Вот вы и почитайте, пока я сплю. Сейчас народнические идейки снова кое-где оживают.

Федин утомленно закрыл глаза, и его лицо тотчас неузнаваемо изменилось. «Вряд ли долго протянет», — вздохнул Двинской. Видимо, о том же подумала и его жена. Взгляды их встретились, и она озабоченно покачала головой, показывая глазами на гостя.

Двинской не читал статей Кривенко, напечатанных в «Русском богатстве» чуть не двадцать лет назад. «Не зная этого Кривенко, пожалуй, не разберешься в споре», — досадливо подумал он, перелистывая первые страницы рукописи. Но Вот он наткнулся на место, где говорилось о промыслах.

Двинской насторожился. Автор брошюры доказывал, что люди, мыслящие так, как мыслил Двинской, принадлежат к типу «социалистов-народников». Дочитав этот абзац, занимавший две страницы, Двинской снова принялся за него.

Теперь Александр Александрович уже не листал страницу за страницей, а внимательно читал один абзац за другим, нередко бормоча вслух отдельные фразы.

Ложась спать, Софья что-то сказала ему, но Двинской лишь махнул рукой. Потом проснулась и заплакала Верунька. Позевывая, Софья подошла к ее кроватке. Но и на это Двинской не обратил никакого внимания. Пододвинув десятилинейную лампу к рукописи, он не отрывал глаз от страниц, на которых автор, как казалось Двинскому, вел с ним спор, доказывая его, Двинского, неправоту.

Часто просыпаясь, Федин бросал взгляд на сидевшего к нему спиной Двинского. «Эта ночь принесет ему пользу», — думал он, вслушиваясь в шелест переворачиваемых страниц.

Далеко за полночь Федин проснулся из-за приступа удушья. Откашливаясь, он увидел, что Двинской по-прежнему сидит за столом. Шелеста бумаги не было слышно. Казалось, Двинской спит. В комнате пахло табачным дымом, который стлался, как туман поздним летом по лугу. Федин подошел к столу. Прищуренные глаза Двинского были устремлены в темный угол, правая рука держала потухшую трубку, а указательный палец другой руки лежал на странице рукописи. Федин нагнулся и прочитал: «Из политической программы, рассчитанной на то, чтобы поднять крестьянство на социалистическую революцию против основ современного общества, выросла программа, рассчитанная на то, чтобы заштопать, «улучшить» положение крестьянства при сохранении основ современного общества».

— Есть над чем подумать, Двинской, — тихо проговорил Федин. — Эти строки написаны как будто про вас!

Двинской рассеянно взглянул на гостя, потом опустил глаза на страницу и снова перечитал последнюю фразу.

— Вы выспались? — словно он сам был во власти сна, спросил Александр Александрович.

— Нет, — ответил Федин, понимая, что Двинской просит не мешать ему. — Дочитывайте до конца, а днем поговорим. Пока же я сплю.

11

Все свое с собою ношу.