Беломорье

На этот выкрик из угла, где толпились богачи, ответил Санька Ружников. Не удавалось ему подружиться с Верунькой, и в досаде решил он отомстить своему сопернику. Подбирая слова пообиднее, он неторопливо заговорил про мать Цыгана. Все знали, что в молодости она бродила по становищам Мурмана, жила там стряпухой и неизвестно от кого родила Егорку. Косясь на смеющихся, Егорка торопливо вышел в темные сени — один не полезешь на всех с кулаками.

На улице сквозь завывание ветра было слышно, как долго не стихал в избе хохот парней. Раздался скрип полозьев, и мимо Егорки, словно вынырнув из тьмы, пронеслась рослая лошадь, запряженная в легонькие сани. Егорка даже в зимней мгле узнал Александра Ивановича. В другое время он непременно побежал бы к богачу, чтобы подтвердить, что его наказ выполнен. Но сейчас Цыгану было не до скупщика.

Рано утром Дарья вышла на улицу, чтобы узнать время. У соседей через окна был виден багровый зев печи, — значит, пора топить. Вскоре по стенам Дарьиной избы забродили отблески огня. Пока топилась печь, Дарья не зажигала коптилку, — все хоть капля-другая не выгорит. Она уселась на лавку против печи и при свете полыхающего пламени начала вязать сеть для Мошева.

Егорка спал, а старуха думала, у кого бы достать под работу картофеля, хотя бы мороженого, или выпросить денег. Соленая треска, обычная еда поморской бедноты, была ненавистна Егорке. «Не поморского корня сынок», — вздыхала всякий раз Дарья, когда сын морщил нос от запаха этой рыбы. И, косясь на спящего, старуха перебирала в памяти — кто из хозяев сердобольнее других?

За ночь изба так остыла, что стыки бревен в углах блестели серебристым налетом инея. Егорка беспокойно зашевелился. Дарья подошла к постели, чтобы накинуть свой полушубок на спящего. Голова Егорки сползла с засаленной подушки. Ласково глядя в лицо сына, старуха подсунула подушку ему под голову. Вновь вспомнилось ей, что на этой же кровати спал такой же кудрявый, с такими же черными бровями цыган-лудильщик, поселившийся на время работы в ее лачуге. Дарья и тогда вставала пораньше его, чтобы поскорее затопить печь и прогреть избенку.

Дарье было за пятьдесят, но только одну неделю из безрадостной своей жизни вспоминала она с умилением. Тогда на лавках избенки блестела красной и желтой медью утварь, принесенная цыганом для починки, на воронце под потолком; чернел противень с заготовленной в запас стряпней. Постоялец был старательным и весь день паял и приклепывал заплаты. Ей, измученной скитаниями по становищам, где, подавно установившемуся обычаю, лютовали над беззащитной стряпухой осатаневшие без семьи рыбаки, в те дни казалось, что и она дождалась счастья. У нее жил ласковый, беззаботно веселый и как будто полюбивший ее человек. Радостная и воспрянувшая духом, она тешила себя надеждой…

С грохотом откинулась входная дверь, и в избу вбежал белолицый, словно девушка, румяный подросток, Зосима Федотов, младший сын скупщика:

— Батя велит Егорке пополудни к нему быть… В лес пора езжать.

Дарья достала заскорузлое тряпье — заплата на заплате — и разбудила сына. Нехотя готовясь в путь, Егорка все же поторопился заглянуть к хозяину, чтобы пораньше других успеть выпросить под работу денег. На Егоркино счастье, Федотов оказался в этот день в добром настроении и дал ему пятерку.

Егорка побежал обратно. Медленно шевеля губами, мать беззубыми деснами жевала твердые волокна просоленной трески.

— На! — Сын бросил на колени старухи золотой кружок. — Хлеба досыта ешь, а то с одной трески сляжешь! — И он торопливо исчез за дверью.

Дарья встала, повернулась лицом к окну, выходящему на восток, и начала креститься, моля о здравии своего кормильца и прося удачи его благодетелю, выдавшему в забор[3] целый пятишник.

В кухне федотовского дома уже собрались те, кто из года в год нанимался к хозяину на заготовки. Пришел с сыном угрюмый великан Бобров. Как всегда, словно куда-то запаздывая, торопливо вбежал старый, но еще выносливый дед Фомичев, за свою юркость с детства прозванный «Наживкой». Говорливый старик привел с собой преждевременно отцветшую, всегда сонную сноху, муж которой, отслужив во флоте, так и не возвратился домой, а пристроился на Ижорском заводе и обзавелся новой семьей. Вошедшие чинно крестились на угол с образами и, стараясь не ступить на чистый половик, усаживались на лавку.

По обычаю, работников в этот день к хозяйскому столу не звали, и потому хозяева любили щегольнуть своим благосостоянием. Сидя у дверей, работники внимательно глядели в жующие рты обедающих хозяев. Завистливо посматривая на стол и глотая набегавшую слюну, Е! гор ка думал, что обед у Федотова сегодня обильнее обычного. «Дразнятся, окаянные, — отводя ненадолго взгляд от лиц обедающих, хмурился он. — Мне картохи мороженые за лакомство кажутся, а они за доход с меня жрут пироги белые с изюмом да компоты завозные!» И против воли Егорка опять смотрел на толстое лицо своего одногодка Ваньки. Тот лениво шевелил губами, всячески пытаясь показать, до чего вкусна еда, которую он жевал нарочито медленно. Торопливо есть считалось непристойным для богатого хозяина.

Только к потемкам федотовская партия на трех лошадях добралась до лесной избушки. Требовалось заготовить побольше девятиаршинного накатника — сухостоя сосны и ели (он шел для постройки домов в Норвегию), а также палтуха и елойниц — жердей для сушки крупной рыбы. Федотов, как и в прошлые годы, старшим своей партии поставил Боброва. Сам богатей после смерти отца никогда не заглядывал в лес и только выходил из дома на берег, чтобы принять привезенный жердняк.

Вновь началась для Егорки однообразная жизнь в стане. С самого рассвета партия выезжала в «бора». Работали парами: Бобров с сыном, Наживка со снохой, а Егорка с молодым Федотовым. В лесу парни не ссорились — их объединяла работа, скука и множество друг про друга знаемых тайн.

Из шести федотовцев лишь один молодой Федотов, их будущий хозяин, не утруждал себя подсчетом — сколько копеек ляжет ему в карман за поваленный ствол или срубленную жердь. Оставаясь вдвоем со своим напарником, он развлекал себя разговором о выпивке и гульбе. В прошлом году Егорка свел его к Саломанье, и с той поры рассказы про нее стали любимой темой их разговора.

Об ином думалось всегда сумрачному Боброву и тщедушному Наживке. «Какой дьявол помог мироедам так определить расценку, — жаловались они друг другу, — пробьешься день-деньской, а заработаешь разве что на два, на три дня».

Медленно вытягивая ноги из снега, бродили федотовцы по лесу, выбирая подходящие деревья и прямой жердняк. Сбив обухом топора снег с деревьев, валили их, обрубали ломкие от мороза сучья и, наваливая на дровни, отвозили к просеке. За короткий день обычно успевали сделать три-четыре оборота.

Работали до потемок, и лишь в густых сумерках добирались до избушки, где тотчас разводили огонь в прокопченном очаге, сложенном из дикого камня. Дым белесым слоем плавно колыхался по избушке, поднимаемый к потолку морозным воздухом, шедшим через раскрытую дверь. Привычно пригибая голову к ноющим от холода коленям, люди сидели на лавках, пока прогорали дрова и дым медленно вытягивался наружу. Закрывали дверь, и вскоре, благодаря раскаленному очагу, избушка так нагревалась, что приходилось скидывать даже нижние рубахи. После еды, лениво перебрасываясь словами о том, о сем, лесорубы заваливались спать. Ложились, как и работали, парами, — в избушке было три лавки длиной в рост человека. Каждую ночь спящих мучило удушье от раскаленного очага, они задыхались, бредили, метались… Только под утро, когда жар выдувало, наступал спокойный сон. Но вскоре спящие начинали мерзнуть и, беспокойно шевелясь, пытались во сне натянуть на себя тряпье, попадавшее под руки. Так из поколения в поколение жили люди в лесных станах. Никто, даже богач Федотов, не привозил с собой в лес подушки и одеяла. Почему-то всем казалось, что в лесной избушке ночевка не может быть иной.

3

Забор — выдача рыбацкой бедноте продуктов в счет будущего улова. Один из приемов закабаления хозяевами малоимущих односельчан.