Беломорье

— А господин Купон?

— Этот господин теперь не имеет силы. Владыкой дня сейчас его капиталистическое величество император Синдикат! Кто не становится перед ним на колени, тот гибнет под ого пятой.

Александр Иванович закрыл глаза и так долго молчал, что Двинской, чертя кружки, подумал: «Кажись, заснул почтенный меценат?»

— И до нас борьба доходит! — Александр Иванович так ударил кулаком по столу, что рука Двинского с рейсфедером подскочила. — Прозевать момент — и нет тебя! Схватить вовремя момент — и ты надо всем хозяином будешь! Вот видите?

Он нагнулся над картой и стал с азартом водить пальцем, задерживаясь то на одном, то на другом кружке, соединяя их в непонятные для Двинского линии.

— Ничего я не вижу. Мне ясно, что на съезд вы крепко уповаете.

— Съездом надо сплотить силы, чтобы отбить наступление норвежцев, иначе они сожрут нас, а затем…

— А затем? — неосторожно переспросил Двинской.

— Ну, там видно будет, — после паузы тихо пробормотал скупщик. — Это задача будущего.

Он с явной подозрительностью покосился на Двинского, словно перед ним был разведчик врага, выпытывающий военную тайну.

Спокойной ночи. Пошел спать. А вам, тезка, сегодня кончить до сна! Трогаюсь завтра утром и возьму копию с собой. Коньячок, — он мотнул бородкой на недопитую бутылку, — подбодрит вас на ночное бдение.

К полуночи Двинской закончил копировку карты. Можно было идти спать. Но в эту ночь ему спалось плохо. Двинской задумал уговорить Александра Ивановича организовать свою артель, предоставив ой необходимые снасти для промысла. Это раскрепостило бы бедноту…

— Лиха беда — начало, — шептал Двинской, — а там удастся сколотить артели еще в двух-трех селениях. Нетрудно будет доказать скупщику выгоду — первое время артели станут весь свой улов продавать ему! Ну, а потом?.. Потом будет видно.

Утром Двинской пришел в музей пораньше. Хотелось, чтобы копия имела нарядный вид. Три голубые линии вдоль морских берегов, одна поуже другой, красиво расцветили восковку… Вскоре под окном музея остановился Воронок, и из саней в дорожной дохе вышел Александр Иванович.

Передавая карту, Двинской торопливо заговорил о том, как выгодно скупщику, в виде опыта, кооперировать где-нибудь рыбаков, например в Кандалакше, хотя бы ради наказания самодура Трифона.

Александр Иванович внимательно слушал Двинского, задумчиво поглаживая аккуратно подстриженную бородку. «Обдумывает, — обрадовался тот, — пожалуй, выгорит дело!»

— Знаете, тезка, чем вся эта история заманчива? — проговорил наконец Александр Иванович. — Этот дубина Трифон, конечно, анахронизм, такие, как он, только тормозят развитие рыбного промысла. Мне уже давно хочется в этом углу обосновать свою факторию…

— Значит, — просиял Двинской, — дело в шляпе!

— Вы, тезка, все еще напоминаете девушку. Как обрадуетесь, так и вспыхнет румянец во все лицо. Не спешите с выводом. Знаете ли, почему я не дам им денег на невод?

Огоньки в глазах Двинского потухли.

— Александр Иванович, вы же культурный человек, вы…

— Со всем этим согласен. Но если я оборудую эту промысловую артель, тогда укажу всем дорогу. Но куда? Мимо нас, скупщиков, прямо к потребителю!

Двинской опустил глаза. Александр Иванович сделал вид, что не заметил смущения собеседника.

— Видите ли… Трифон думал, что съезд ему помеха. А мы, — Александр Иванович дотронулся до шелкового галстука на груди, — знаем, что съезд — это рационализирована промышленности, в которой коммерсант по-прежнему является пружиной развития промысла. Вы же хотите кооперировать рыбаков и таким образом изъять нас, коммерсантов, из торгового обращения! Нельзя нам идти на это, мой несообразительный тезка!

— Видать, ворон ворону глаз не выклюет? — зло проговорил Двинской. — Просвещенный коммерсант оберегает мошну Трифона!

— Так было, так есть и так…

— Когда-нибудь не будет! — не сдержал себя Двинской. — Нет ничего вечного на свете, и воронье когда-нибудь да сметут с земли!

Александр Иванович хотел рассмеяться, но уж очень откровенно клокотала в Двинском ненависть. Скупщик и ссыльный взглянули друг на друга, и Александр Иванович торопливо отвернулся. «Этот из числа неисправимых!» — решил он, думая, что настает время навсегда расстаться с Двинским.

Александр Иванович попрощался приветливее, чем когда-либо, и хотя внешне ничего не изменилось, для Двинского этот коротенький разговор казался катастрофой. Рухнула надежда — через съезд создать промысловую кооперацию! Александр Иванович будет теперь начеку и сумеет пресечь все его попытки. Съезд, утром казавшийся Двинскому таким желанным, теперь превращался в средство еще более прочного закабаления бедноты. И, как секретарь оргкомитета, он, Двинской, оказывался пособником этого зла!

За время поездки Двинского по Беломорью и его болезни Софья истратила жалованье за три месяца вперед на покупку многих необходимых в обиходе вещей. В семейном банке, как торжественно называлась жестяная банка из-под монпансье, денег осталось лишь на питание. Чтобы снова не остаться совсем без денег, Двинской засел за газетные корреспонденции. Недавняя поездка давала для этого обильный материал.

Заметки были написаны в два вечера и отосланы в редакции газет. И хотя Двинского неотступно преследовала мысль, что кооперированной артели ему организовать не удастся, он настолько свыкся с надеждой раскрепостить бедноту Беломорья, что отказаться от этого замысла было свыше его сил. Вот почему и ночью и днем он думал, как бы, минуя съезд, осуществить свой план.

На окраине губернского городка, где по вечерам подслеповато светились оконца одноэтажных домиков и слышался собачий лай, жили поколение за поколением огородники, снабжавшие горожан капустой и картофелем. Внутри огороженного жердняком участка, кроме избы владельца огорода, виднелось обложенное землей овощехранилище, высился сложенный из мелколесья хлев, откуда раздавалось полусонное хрюканье. Разведение свиней было немаловажной статьей дохода огородников. Тут же, охраняя имущество огородника, гремела цепью по проволоке всегда люто голодная собака. Стоило одной из них во тьме залиться лаем, его тотчас подхватывала соседняя, затем третья, четвертая. Долго-долго, до хрипоты, озлобленно надрывались эти подневольные сторожа, истошным завыванием наводя тоску на непривычного человека.

Семьи огородников, как правило, жили обеспеченно, а скопидомы откладывали даже кое-какие деньжата. Поэтому никто из соседей не удивился, когда Маруську Хромову отец отправил в Питер на курсы. Каждое лето девушка возвращалась к родителям, и тогда в их опрятном домике до позднего вечера слышались голоса молодежи. Когда старый Хромов умер, многие из тех, кто имел в семье женихов, с вожделением стали поглядывать на его разукрашенный резьбой дом. Но, к их огорчению, вдова, съездив на побывку к дочери, вернулась с каким-то лохмачом. Ночью она свезла воз картошки к паспортисту, и незнакомец на законном основании зажил в домике вдовы то ли батраком, то ли мужем. Большинство соседей решили, что за батрака, поскольку приезжий не дрался с вдовой и не буянил. Вечером часто можно было видеть, как он шагал в хлев с корзиной в руках. Но люди ошибались — в хлеву Хромовой были не только свиньи. Откатив широченную бочку, наполовину засыпанную высевками, человек поднимал за кольцо люк и опускался но лесенке в подземелье. Из подполья поднимался согретый керосиновой лампой воздух, пропитанный запахом бензина и типографской краски.

Однажды незнакомца захватили с корзинкой у самого дома Хромовой, а вскоре из хлева выволокли избитого до бесчувствия подпольщика. Это был Федин. Типография перестала существовать, а Федина посадили в крепость. Через два года из-за развившейся у него чахотки Федина отправили на поселение в Архангельскую губернию. В последовавшей за ним характеристике красными чернилами были подчеркнуты многозначительные слова: «злостный бунтовщик», «организатор беспорядков». Это и послужило основанием губернским властям отправить его в Нюхчу, на многие десятки верст отдаленную от других селений.