Беломорье

После ухода Егорки Александр Александрович закрыл дверь и задумался. Из оцепенения его вывел тревожный звон колокольчиков — мимо окон музея промчалась тройка исправника. В санях, втянув голову в бобровый воротник, сидел фон-Бреверн, а рядом с ним — закутанная в меха женщина. Позади них виднелись поставленные боком два чемодана, ярко-желтая фанерная коробка и кожаный баул.

«Ей-богу, исправник свою стерву куда-то сплавляет», удивился Двинской.

В самом деле, на добытую от Егорки тысячу фон-Бреверн избавлял себя от смертельно надоевшей ему Софи Блюмкорс.

В районе Сороки начинало заметно теплеть. Старики, хмуро поглядывая на своих домочадцев, все чаще и чаще вылезали из теплых изб на улицу, к чему-то присматривались, прислушивались, медленно бродили по склону речного берега и даже уходили в лес.

Случалось, что старожил, занятый таким таинственным делом, встречался с другим стариком.

— Примечаешь, Зосима Фролыч?

— Как не примечать, Савватий Миколаич, и ты, чай, смекаешь?

— Смекаю, смекаю помаленьку.

Старики расходились, и на обратном пути кто-нибудь из них обязательно заглядывал к другому.

— Заприметил ли, Зосима Фролыч, с какой стороны ветер? Ворона-то как кричит?

Оба понимающе кивали головой.

— Снег через дорогу переносит, — шепотком, как будто тая от кого-то секрет, добавлял Савватий, — это примета верная-а-а, крута весна будет…

— Хосподь с тобой! — Зосима сокрушенно разводил руками. — Будто не приметил ты, каки воды? Помяни меня, еще льду стоять…

— Ой, ошибсе ты, Зосима Фролыч.

— Не ошибсе, Савватий Миколаич. Помяни мое слово!

Разойдутся рассерженные друг на друга старики и не один раз, даже ночью, озабоченные, выйдут из дома во двор. Но вот наступит, а затем пройдет весна, а старики, встречаясь, еще долгонько будут поминать, кто же из них ошибся. При случае оказавшийся правым пренебрежительно скажет о другом:

— Не шибко знаткой… Во какой случай был, — и неторопливо, со множеством отступлений, поведает об ошибке земляка.

Так из года в год, из поколения в поколение старые поморы всего Беломорья следили за приходом весны. Много суе верного было в приметах, но в то же время много верных и правильных наблюдений накапливалось веками у рыбаков. Но едва ли не самым надежным признаком наступления весны было появление утомленных «вешняков», идущих из разных селений Беломорья к Мурману.

Конечно, такие партии мурманщиков не останавливались у богатого лавочника Трифона Артемьевича. Тому и без них было много хлопот или, как он говорил жене, убытков по горло. К его дому подъезжали только покойные, увесистые сани. И, подчиняясь законам поморского гостеприимства, Трифону приходилось покорно кормить и поить проезжающих хозяев.

— Нет горестней доли, чем на проходной дороге жить! — каждую весну сокрушался Трифон. — Это же не дом, а постоялый двор! Всех-то благотвори задарма, да еще ручку жми стервецу и благодари, сам не зная за что! Переехать бы куда, что ли?

Но проходили эти тягостные для него недели, и Трифон забывал о своем решении переехать подальше, чтобы спастись от разорения.

Поморы, идущие на Мурман, всегда останавливались в приземистых избах бедноты. Рыбаков встречали, как родных, а хозяйка всегда топила баню — испытанную исцелительницу помора от всех недугов на свете.

Распаренные, в одном нижнем белье сидели затем гости за самоваром. Хозяин до одури курил их табак и, благодушествуя, слушал рассказы о том, какие происшествия случились в истекшем году.

В числе главных новостей этого года были рассказы о сказочном превращении заугольника Егорки Цыгана в большие хозяева.

Всем было понятно, что округлился он благодаря Настюшкиному приданому и что хозяйничает теперь на деньги умершего Лукьянова. Нет ничего сказочного в том, что красивый парень женился на богатой невесте и вместо непонятливой в делах старухи взялся за хозяйство покойного. И все же это казалось неправдоподобным.

Закабаленный Трифоном, всю жизнь наивно мечтавший разбогатеть, Терентий места себе не находил в ту весну. Он готов был без конца говорить о Егоркином счастье и без устали повторял одно и то же:

— Вот же ловкач, ой, ловкач! — ив восторге, как петух крыльями, бил себя руками по бедрам, — Богату девку улестил, дом закупил, богату вдовку вокруг пальца обернул и стариковым хозяйством заправлять стал! Вот, мать, — укоризненно обращался он к жене, как будто она была в чем-то виновата, — вот как жить надо!

Много ли на свете людей, жизнь которых все время течет радостно и безмятежно? Двух месяцев не прошло, как Егорка добился счастья, а благополучие его было уже нарушено. Первым ударом была неудавшаяся попытка запродать Александру Ивановичу будущий улов, не удалось и судно зафрахтовать, а тысячу рублей молодой хозяин словно в огне сжег.

Но это было только началом последующих бед. Вскоре после возвращения с севера, уступая назойливым приставаниям Авдотьи, Егорка ночью пошел к ней, не заметив, что Настя проснулась. Вскочив с кровати, она вслед за мужем прокралась на половину вдовы.

Началась обычная в таких случаях взаимная потасовка. У Лукьянихи оказалось расцарапанным лицо, под глазом у Настюшки зачернел синяк, но сильнее всего пострадал Егорка. Защищаясь от его кулаков, Настюшка тяжелым подсвечником вышибла ему два передних зуба.

На следующее утро после ночной потасовки к Егорке неожиданно пришел Сатинин. Старик хотел проверить правильность слуха, будто Егорка пытался продать улов Александру Ивановичу. Он тотчас подметил Настюшкин синяк и выбитые зубы Егорки, но промолчал.

— Ты же, Егор Богданович, мне продать сулился, — холодно сказал он. — Не по-торговому поступаешь! Слово дал, так держись.

Весь этот день Егорка изнывал от раздражения, ощупывая языком непривычную пустоту между зубами. Он понял, что старик догадывается о его драке с женой, и еще пуще разозлился.

— Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше…, Неохота что-то задарма свои капиталы в твою мопшу перекладывать!

Злым было лицо у Егорки, но злость эта не передалась Сатинину. Наоборот, лицо старика даже подобрело от грубых слов Егорки.

— Слово дал, так держать надо, — тихо прошелестел старец, укоризненно покачивая головой. — Неловким ты оказываешься, Егор Богданович, неловким. Ну, прости тебя Христос за обиду меня, беззащитного!

Не сказав больше ни слова, Сатинин тихо ушел. Егорка не обратил внимания на его слова. Сейчас для него самым важным была дыра между зубами, раздражавшая до неистовства.

Но не случайно весь этот день заходили односельчане то в Егоркину половину, то к Лукьянихе. Царапины на лице одной, синяк под глазом у другой женщины и выбитые зубы у Егорки были доказательством для всех понятным.

Не учел Егорка, что все односельчане, кроме тестя, были настроены против него. Беднота не могла примириться с неожиданным превращением парня, рожденного гулящей девкой, в хозяина, перед которым приходилось снимать шапку. Богачи, кое-как ладившие между собой, дружно возненавидели Егорку за нарушение их вековечного правила не перебивать сухопайщиков друг у друга. Вначале их ненависть сдерживал Сатинин, которого хозяева уважали и слушались, как самого старшего. Старик рассчитывал, что сумеет прибрать Егорку к рукам, заставит свой улов продавать только ему.

Но поездка Егорки к Александру Ивановичу доказала скупщику ненадежность таких расчетов. Александр же Иванович, чтобы заручиться расположением старика, не упустил случая написать ему о предложении Егорки.

Вернувшись домой, Сатинин сел за стол с кипящим самоваром и стал неторопливо обдумывать, как навсегда выжить из села своего обидчика.

Наступил великий пост — время говенья и молитв. Но беднота говела на первой и второй неделе поста. На третьей неделе им уже было не до замаливания грехов. С шести часов утра и почти до полуночи покрутчики были заняты работой вокруг хозяйского дома. За эти двенадцать, а иногда и восемнадцать часов труда люди получали лишь еду и ни копейки денег.