Страница 8 из 29
Основатель и первый председатель
колхоза "Отрадный".
Биохимик, нейрохирург, академик
— И твою душу, да упокоит Господь, — явно двусмысленно, глядя мне в глаза, произнёс Комиссаров и подставил кружку под флягу. Будет мстить. Но дурак, похоже. Рисуется, строит из себя героя. Что алкаш, то к бабке не ходи, дал я оценку личности дядиного офицера медслужбы.
Помянули и крестьян-отрадновцев.
Лейтенант назюзюкался так, что прапорщик под «миску» и в медчасть нёс его на руках.
После отбоя я — спокойно, теперь не таясь от Крашевского — опустил «челюсть» в котелок, завалился в гамак и уснул. Но ненадолго, разбудили удары в стену снаружи казармы. Оказалось, шалило разведотделение ефрейтора Селезня. Их, как прибыли в Отрадное, разместили отдохнуть с дороги в медчасть, а ночью Комиссаров объявил, что карантин закончен, сказал, что клизмы он весь вечер и полночи ставил по приказу ротного медика лейтенанта Крашевского, который сейчас спит в один в офицерском притворе казармы. Селезень намёк понял, и все четверо по стене офицерского притвора молотили кирзачами дружно и вдохновенно. После этого случая, считал ефрейтор, я на его отделение «не зуб — весь бюгель заточил».
Я выскочил из гамака, оделся, обулся и тоже принялся молотить по стене. Гремело, пока разведчиков не остановил лейтенант с нашивками медицинской службы. Крашевский после дневной смены на охране матчасти весь вечер проспал в офицерском притворе, а после отбоя я его досыпать отправил на новое место постоя, куда он и направлялся со своим гамаком, прежде зайдя в гальюн. О прибытии отделения Селезня он не знал, и карантина никому не назначал.
Этой же ночью после построения марпехов «по тревоге» и раздачи нарядов вне очереди мне приснился сон — похороны прусских солдат и крестьян Отрадного. После снился каждую ночь. И всегда до мелочей одно и то же — будто ленту кино кто мне крутил.
Хоронил я один. Президент Пруссии, члены следственной комиссии адмиралы с генералом, капитан Кныш, его команда и моя полурота наблюдали за всем, расположившись на крыше гондолы дирижабля «Распутин», под прикрытием зонтообразного корпуса. Снаряд ЧНП (в Хрон проходил госиспытания; маркировочное название: «Человека Не Поражает») блуждал по воздуху между кладбищами через центр разрушенной и сожжённой деревни. «Миску» пруссаки перед артатакой деактивировали. В бою этот снаряд в виде развёрнутого «ковра» парил над местом скопления противника в поиске солдат-роботов, а засекал кого, испускал «платки» и «простыни», которые, спикировав тем на головы, пеленали по рукам и ногам, пленили. В трагический же инцидент на острове с участием моей полуроты, ЧНП спеленал отрадновских крестьян, которые и были «ковром» приняты за этих самых солдат-роботов, потому как дышали через респираторы гражданского образца, одеты были в одеяния с набивным цветастым рисунком — сошёл за камуфляж. В добавок, бейсболки василькового цвета повернули козырьками назад — сошли за «вэдэвэшные» береты. Сейчас же снаряд ни кому не угрожал, только мне одному.
Я разносил гробы и «мумии» (крестьян хоронили в «простынях»: гробов на всех погибших не хватило) по могилам. По паре трупов в саване или в цинковых ящиках на плечах таскал. Нести к крестьянскому кладбищу — под гору — ещё куда ни шло, а вот на воинское — в гору с гробами — требовало сноровки и стоило мне немалых усилий, даже будучи облачённому в экзоскелет. В комби-ком на тушканчиковом меху потом исходил: аккумуляторы системы охлаждения почему-то не подзаряжались, даже от быстрого бега.
Изредка удавалось взглянуть на зрителей. Адмиралы и генерал наблюдали за мной в бинокли на козырьках фуражек — руки их были заняты бубнами. Мои марпехи прильнули к прицелам ракетниц, шмелетниц, огнебалист и «М-36», кнышевцы не отрывались от «колашниковых» с прицелами без оптики. Президент Пруссии сидел, высоко задрав голову с волосами чернее вороньего крыла, тогда как я его помнил слепым и седым как лунь. Он играл на флейте, дул почему-то не сбоку основания «трости», а в торец.
Управившись с гробами и мумиями, я волок к крестьянскому кладбищу труп лошади, и тут начинался обстрел «лазерной дробью». «Умки», артиллерийские установки шарового лазерного огня, стояли вдалеке на высокой сопке, одни сиротливо — сами без боевых расчётов стреляли. Как ни спешил, «лазерная дробь» всякий раз отсекала лошадиную голову по самый хомут. Откуда-то взявшиеся коты и кошки шли за мной строем шеренгой по шесть, им дробь, накрывавшая каждый квадратный дюйм земли, и мне трепавшая доспехи, нипочём. Коты время от времени покидали строй помочиться у юрт, и почему-то по-собачьи, и точно так, как это проделывал мой дог Цезарь, который в стойке задирал не только заднюю, но и переднюю ногу. Коты поднятыми ногами на стену юрты не опирались, ловко на двух балансировали.
Когда я спихивал труп и следом бросал лошадиную голову в яму, коты с кошками следом гурьбой туда прыгали. «Ковёр» повисал надо мной и пускал в меня «платок», после «простыню». Пелёнатый, я валился в могилу. И в этот самый момент осознавал, кого ещё я видел под дирижаблем. У гондолы стояли солдаты в обмундировании РККА, при винтовках Мосина, автоматах ППД образца 1940 года и поставленных на ножки перед строем противотанковых ружьях; по сторонам от строя сидели гурьбой крестьяне Отрадного — мужики и бабы. Председатель колхоза «Отрадный» бинтовал голову моему ротному комиссару; рядом отделение разведки у кобылы Маринки роды принимало. В центре же всей этой сцены, по-татарски поджав под себя ноги, сидел мой дядя Франц. В руках он держал тюбик с тушёнкой. Скручивал колпачок. Больший в размерах, чем обычно тюбики с синтетической пищей, круглый в сечении, охристо-красного цвета, с колпачком по форме в половину шара, туб этот напоминал знаменитого «слона» — в состоянии демонстрации своей наилучшей формы. Резьбу заклинивало, и дядя откусывал колпачок. У его ног в ожидании угощения крутился вьюном дог-поводырь слепого президента Пруссии.
Как так! Ведь все они в могилах!
Кого же я похоронил?!
Звучали бубны и флейта, все смеялись, с козырька крыши гондолы опускался занавес…
Просыпался я в поту на полу, с болью в бюгеле — «фантомной»: протез лежал в котелке с водой. Поднимался и снова валился в гамак. И сон снился заново…
Той ночью, когда похороны приснились в первый раз, я понял, что если оставшиеся в живых дядины подчинённые и не намерены мне мстить, то козни всякие строить будут. Вот, похоже, взялись. Майор Каганович посоветовал отменить уставные отношения, рассказав, как всё было у полковника Курта в бытность его председателем колхоза «Отрадный». Он же поведал про странность с «макариками». Лебедько Крашевского к пьянству совратил, а медик ведь спиртного в рот не брал. Не втянул бы и небёнов-мальчишек. Хлебонасущенский кормит — лучше голодным ходить. Теперь вот Комиссаров с Селезнем присоединились. Первый, хоть и слаб с виду, но зуб одними пальцами выдрал, второй — та ещё, видно, птичка. На очереди Мелех, Крынка, Пузо Красное — и эти что-нибудь да отчебучат.
Утром я вызвал Крашевского, Лебедько и Хлебонасущенского.
Вошли в отгородку и построились по ранжиру: лейтенант во главе шеренги, прапорщик в центре, ефрейтор крайним; первый стоял, прикрывая на бедре ладонью оттопыренный карман, от второго разило перегаром, третий не почёсывался тишком, что меня удивило.
— Что в кармане, лейтенант?
— Клизма.
— Какая ещё клизма?
— Обыкновенная. С поста по охране ротного скарба я.
— Материальной части, лейтенант.
— Виноват! Материальной части.
— Медконтейнера на месте?
— Так точно. В процедурной заперты.
— Код замка?
— На ушко могу сказать.
— В рапорте по должной форме доведёте. Что в клизме?
— Усыпляющее.
— Для чего?
— Мирный близко, да и Быково недалеко… ночами мужики заявляются. Старшина пока спроваживал без эксцессов, но вот пацаны шастают кругом, часовой на вышке не раз от «миски» отгонял. Вам не докладывали, будить не хотели.