Архипелаг

Фиби улыбается и кивает ему: да, она чувствует то же самое. Переход на яхте в открытом море может быть разным: трудоемким, однообразным, чарующим, иногда откровенно опасным. Километры синевы вокруг, смотреть не на что, говорить не о чем, но нельзя терять бдительность, потому что в любую минуту может произойти что угодно.

И снова они забираются на голубые дюны и спускаются в лазурные овраги. По очереди стоят у руля. Целый день то вверх, то вниз; чашка чая или кофе, лапша в пластмассовом контейнере. Ветер раздувает паруса, они подняли и грот, и стаксель. Этой старой посудиной легко управлять! В кают-компании все вещи разбросаны, невозможно разложить их по местам. Оушен держится за сетку, чуть не висит на кольцах над спальным местом.

— Держись, русалочка! — кричит он ей с палубы.

Она молодец, истинная дочь моряка, скоро сама будет выходить в море.

Проходит день, проходит ночь. Они с Фиби — как единое целое, настоящая команда. Оба синхронизировались с яхтой, морем и друг с дружкой. Оба видят и понимают тысячи мельчайших деталей, оценивают подлянки, которые им может подстроить океан, опасности, что несут ветра. Это требует усилий, и умственных, и физических. Оба позволяют себе поспать лишь короткие промежутки времени по нескольку часов, у обоих нервы на взводе. Ведь море может сделать с ними что угодно: завертеть лодку так, что корма и нос поменяются местами, в течение нескольких минут засосать в водоворот, проглотить, утопить… Но может и прилично себя вести, как сейчас.

Кожа Гэвина постоянно покрыта мурашками: ужас, который он испытывает от соприкосновения с разгулявшейся стихией, заводит его, как необузданный секс. Они с Фиби настолько срослись — полудевочка с полумужчиной, — что он не всегда понимает, кто из них кто. Иногда его напарница кажется маленькой и беззащитной, а в другой раз он ощущает себя по сравнению с ней несмышленым малышом. Но море выуживает из глубин их тел и душ лучшее, на что они способны, и вместе они гармонично справляются с трудностями.

Проходит еще один день, и снова наступает ночь — они в море уже сорок восемь часов. На вахте он прислушивается к ветру, подпевает ему в ритме регги, вспоминает слова популярной песенки-калипсо «Моряк»:

Я должен уйти от нее,

Не в силах я больше терпеть,

Охваченный пламенем, я весь горю,

Лучше в море конец свой найду,

Иль пусть доконает меня табанка.

«Табанка» — одно из его любимых слов, на языке тринидадцев это означает «разбитая любовь». «Блин, табанка меня прикончит!» — заявляют тринидадцы, когда их душа горит от невыразимых эмоций. Это слово легко перекатывается на языке, вызывает улыбку, в его честь называют коктейли, цветы, подарки, но в самом состоянии табанка нет ничего приятного — вязкое, душное, скребущее в груди чувство. Табанка убивает его уже много недель, месяцев. Она, как тяжелая болезнь, изнурила его душу. Он медленно умирает от табанка — и это сущая правда. В море ему и лучше и хуже одновременно.

Он на вахте, сидит за штурвалом. Три часа ночи. Море — черное, смутное, поднимает вверх грозные руки, грозит кулаком, недовольно ворчит. Самая бурная ночь за последнее время. Спать невозможно. Яхту качает. Фиби сидит в кают-компании с Оушен, которая обеими руками цепляется за сетку. Его глаза прикованы к морю, он чувствует и ужас и спокойствие.

«Романи» хорошо справляется с высокой волной, он это прекрасно знает, и все же его мошонка и член сжались, ушли глубоко в тело. Ему чудятся огромные киты, выплывающие на поверхность; невесть откуда взявшаяся, сокрушающая все на своем пути волна; даже гигантский осьминог, который опутывает яхту щупальцами и собирается утащить ее на дно. Сотни видений проносятся в голове, но он все так же спокойно сидит на руле. Но вдруг из салона доносится пронзительный, почти нечеловеческий вопль: так может кричать только его девочка.

Через пару секунд в дверном проеме показывается голова Фиби, ее лицо посерело от усталости и страха.

— Оушен упала, — говорит она. — Сильно поранилась. Сетка прорвалась, и ее сбросило на пол.

Они меняются местами, и он кубарем скатывается по ступенькам. Оушен сидит на полу, лицо покрыто кровавыми потеками. Она судорожно всхлипывает, рот широко открыт, глаза почти закатились. Держится за левую ногу.

— Деточка, что с тобой?! — Он бросается на пол рядом с дочкой, смотрит на ее ножку, и его чуть не выворачивает наизнанку.

На ноге зияет рваная рана, многоугольная, как морская звезда, на голени видно розовое мясо, под ним — желтоватые жилы. Из этой страшной раны толчками вытекает кровь.

— Тише, ду-ду, — пытается он успокоить дочь. — Ничего, сейчас мы вылечим тебя, приведем в порядок.

Она не слышит, да он и сам понимает, что сказанное звучит неубедительно. Он пытается соединить края раны, но плоть упрямо расходится снова, как будто внутри застряло что-то твердое.

Оушен возмущенно смотрит на него: она в шоке, в ужасе, да и он тоже. Он оглядывается по сторонам: да, сетка прорвалась, и девочку выбросило на что-то острое.

— Милая, я сейчас, только схожу за лекарствами!

Он находит нужный шкафчик, вынимает коробку с лекарствами, которую купил в аптеке, бежит обратно. Сердце стучит где-то в горле, руки ходят ходуном. Он опускается на колени рядом с дочкой, сбрасывает крышку, роется среди бинтов, тюбиков с мазями, флакончиков с антисептиками. Оушен продолжает плакать, рана глядит на него широко открытым алым ртом.

Он наливает на вату антисептик, осторожно прикладывает к ране и смотрит на нее как завороженный. Но тут желудок вдруг совершает судорожный прыжок, в голове становится легко, в ушах раздается звон. Свет в салоне такой яркий, что больно смотреть, перед глазами плывут черные червячки.

— Сейчас, сейчас, — бормочет он, — папа сейчас поможет.

Он кивает головой, чтобы приободрить дочку, но ее лицо стало огромным от боли и шока. А ему не пошевелить рукой, он кажется себе неуклюжим бегемотом. Тихонько прикасается к ране смоченной ваткой, но не может соединить края раны.

Оушен вскрикивает:

— Ай, больно!

Обо что же она ударилась? Как будто граблями по ноге проехались… Дыхание Гэвина прерывается, ему кажется, что он тонет, уходит под воду. Сквозь красный туман в глазах он успевает крикнуть:

— Фиби!

Гэвин приходит в себя через несколько минут на полу.

— Что случилось?

— Вы упали в обморок, — нетерпеливо объясняет Фиби. — Идите уже наверх, я сама тут разберусь. Я привязала руль, но долго мы так не протянем. Подышите воздухом, а я перебинтую ногу.

Он смотрит на дочь, которая глядит на него с изумлением — разве взрослые падают в обморок?

Ему ужасно стыдно. Он целует Оушен в лоб, поднимается на непослушные ноги, несколько мгновений стоит покачиваясь. Он никогда в жизни не падал в обмороки и сейчас чувствует себя глубоким стариком: еще немного — и в штаны начнет делать.

Яхта лягается, как норовистая кобылка, стоять тяжело, но он должен вернуться на палубу, или волны перевернут «Романи». Правда, ватные ноги не слушаются, как будто к ним привязано два мешка цемента.

— Ничего-ничего, — говорит Гэвин. — Сейчас я пойду к рулю.

Фиби кивает, не глядя на него, она истинная северянка, по крайней мере, Гэвин всегда считал чрезвычайную выносливость и умение выживать в экстремальной ситуации основным качеством людей, живущих в Северном полушарии.

— Простите меня, — бормочет он виновато.

Снаружи соленый ветер наотмашь бьет его в лицо. Из освещенного прямоугольника кабины высовывается рука Фиби, держащая небольшую бутылку рома.

— Эй, глотните-ка! — кричит она.

Не веря своим глазам, он хватает бутылку. Что это, ром? Откуда она его взяла? Да, Фиби полна сюрпризов. Ему стыдно и страшно, он запрокидывает голову, делает большой глоток, затем наливает немного рома на руку, хлопает себя по лицу. Еще глоток. Яхта окружена вздымающими водяными горами, она пробирается вперед осторожно, а море вокруг хохочет: «Ха-ха-ха! Дурак, куда ты собрался? От прежнего тебя осталась половина, полчеловека от того, кем ты себя воображаешь».