Чокнутая будущая

Антон оглянулся на красный зрачок камеры видеонаблюдения, и утащил меня на пролет вниз. Так из межзаборья мы попали межлестничье.

Здесь было прохладно, панорамные окна открывали вид на замерзшую набережную. Я вцепилась в перила, чтобы обрести почву под ногами, и уставилась на зимний пейзаж.

— Дыши, — посоветовал Антон мягко. — Все нормально, не дергайся так. Скажешь Лехе, что тебе надоели их вопли.

— Ненавижу, — с высвистом сказала я, — людей, которые сначала изменяют, а потом каются. Раз уж у тебя хватило духа на такое, то молчи об этом до самой смерти. Не расстраивай ни в чем неповинных людей только для того, чтобы успокоить свою совесть.

— Понятно.

Я посмотрела на него — он стоял очень близко, но не касался меня. Внимательно за мной наблюдал.

Ну почему он такой непрошибаемый?

У него вообще нервов нет?

— Ты меня пугаешь, — сообщила я со слегка истеричным смешком.

— Ты меня тоже, — он хмыкнул. — И что это тебя в адюльтер понесло, с такой-то эмоциональностью. У тебя же на лице все написано.

— На воре и шапка горит. Повсь ава, аф шужярь аф пенгя… Жена Алеше досталась ни солома ни полено. Повезло ему.

— Когда ты волнуешься, то всегда переходишь на пословицы.

— Знаю. В школе из меня так и сыпались мокшанские премудрости. А порой и армянские.

— Что мне с тобой делать? — вдруг вздохнул Антон, и я снова устыдилась, смутилась, бестолочь же! «Эх, кулема», — говорила бабушка, и это забавное прозвище из детства вдруг успокоило меня, перестроило на смешливый лад.

— Ну, — я легко, одним большим пальцем, коснулась его ладони, — тут столько всего сразу на ум приходит.

На мгновение Антон оторопел, а потом тихонько рассмеялся.

— Ты неисправима, — заметил он. — Минуту назад глаз не могла поднять, а теперь снова бросаешься в бой? Так расскажи мне, что же именно тебе приходит на ум.

Он добавил в голос теплого бархата, пересыпал интонации перечно-пряными нотками, отчего у меня сладко затянуло под ложечкой.

Такой Антон — соблазняющийся и соблазняющий — был мне еще мало знаком, он гипнотизировал, как индийский факир с флейтой.

Разница между обычной его холодностью и этим бархатом, этим перцем, этими искорками в глазах, была такой глобальной, такой масштабной, что не оставляла места для любых других переживаний.

Плевать, что за стеклянной дверью — мой собственный муж и вся другая родня, плевать, что там суета и оживление, плевать, что на лестнице холодно и тускло.

Мы потянулись друг к другу синхронно, одновременно закрыли глаза, одновременно приоткрыли губы.

Это даже не было обычным поцелуем — эта была гремучая смесь из возбуждения, глупости и риска.

— Отвезешь меня? — шепнула я ему на ухо.

— Домой?

— Домой. К тебе.

Антон коротко выдохнул, помедлил, кивнул.

— Я принесу твою куртку и скажу Лехе что-нибудь. Подожди немного.

Хоть целую вечность.

Алеша вернулся под утро, через час после меня.

Я уже приняла душ и дремала в постели, все еще баюкая внутри эту украденную ночь, вкус поцелуев — в машине, в лифте, в квартире Антона. Сумасшествие, которого я никогда не ожидала от себя, и уж тем более — от него.

Робкая замкнутая девочка никогда не поступала плохо. Робкая замкнутая девочка предпочитала покой и тишину. Она даже дорогу на красный свет не перебегала. Не играла в футбол. Не каталась на санках.

Укутанная шалью бабушкиных забот, я была послушной и редко капризничала. И только рядом с Антоном мне хотелось надеть все самое красивое сразу, хотелось кокетничать и поддразнивать, свести его с ума, закружить в своих юбках.

«А цыганская дочь — за любимым в ночь по родству бродяжьей души»...

Ах, Мирослава, ты ли это?

В своем ли ты разуме?

— Спишь? — Алеша сел на краешек кровати, пьяный и довольный. — Сердишься?

— На что? — я перевернулась на спину, глядя на него из-под ресниц. Свет из соседней комнаты падал на его лицо, а меня оставлял в темноте.

Как символично.

— Римма сказала, что ты ревнуешь к ней. Это была безобразная сцена, прости. Но не думай слишком многое, пожалуйста. Я твой первый мужчина, а ты — последняя женщина в моей жизни. Единственная. Я никогда не посмотрю ни на кого другого.

Прежде меня ужасно тронули бы такие заверения, но сейчас я подумала: что за треп.

В этом был весь мой муж — поверил, что я покинула праздник от ревности и обиды, но даже не подумал написать мне или вернуться пораньше.

Зачем? Я ведь все равно никуда не денусь.

Буду терпеливо ждать его дома.

— Только на любимую женщину можно так самозабвенно орать, — ответила я.

— Глупости, — рассердился Алеша. — Римма самодовольная стерва, кто захотел бы такую. Детка, не переживай из-за нее.

Он полез ко мне с поцелуями, а я впервые и неожиданно для себя — отвернулась.

— Перегаром пахнет, — буркнула, растерявшись от инстинктивных реакций своего тела, и натянула одеяло повыше.

— Нечестно с твоей стороны было так убегать, — раздосадованно пробухтел Алеша. — Ты пропустила столько восторженных комплиментов в мой адрес!

На следующий день мы проспали до обеда и все равно оба были вялыми. Алеша к тому же страдал от похмелья.

Я гладила постельное белье, размышляя о ревности и Римме Викторовне.

Вот уж чушь несусветная! Ревновать? Оставим это женщинам, которые недостаточно в себе уверены. Да, я была нерадивой женой, подолгу жила отдельно, но Алешу это более чем устраивало. Он только делал вид, что скучает, на самом деле ему нравился наш гостевой брак. Жена, которая не надоедает и не путается под ногами в тесной двушке, которая убирается и готовит еду, ходит на спектакли, да к тому же сильно моложе его — где он найдет вариант удобнее?

Нет, вы как хотите, но ревновать — не в моем стиле.

В дверь позвонили: пришла Арина.

— Сегодня я ночую у тебя, — заявил этот чудесный ребенок с порога, — мама опять на работе.

— Забегай, — Алеша закрыл за ней дверь. — Рад, что ты вспомнила и обо мне тоже. А то обычно ты вечно пропадаешь у своего дяди.

— А у Антона сегодня свидание, — возмущенно ответила Арина. Как будто он совершал что-то плохое.

Я так и приросла к месту, не веря своим ушам.

В самом деле?

После такой ночи он помчался охаживать очередную блондинку в стиле Мерилин?

Как же больно. Ах да: утюг. Рука. Ожог.

Да чтобы вас всех!