Человек с крестом

Лузнин подошел к нему сзади и, чуть прикоснувшись к его плечу рукой, вполголоса произнес:

— Можно вас на одну минуту?

Проханов медленно обернулся.

— Чем могу служить, сын мой?

Мягкий, отшлифованный баритон звучал ласково, а прищуренные глаза, улыбавшиеся мягкой, поощрительной улыбкой, располагали к разговору, который мог стать сердечным. Все это еще больше углубило неловкое состояние Лузпина. Стараясь поскорее покончить с этим неприятным визитом, Павел Иванович еще тише представился:

— Я исполняю обязанности районного прокурора…

Он не договорил, заметив, как отшатнулся Проханов.

Отшатнулся так, будто его ударили. Проханов бросил косой быстрый взгляд на старушек, которые навострили уши, стараясь уловить, о чем говорит батюшка, и, шагнув в сторону, сухо спросил:

— Чем могу служить?

— Извините, что беспокою вас в такой ранний час и здесь, но, к сожалению, у меня нет другого выхода. Могу я задать вам два-три вопроса?

— Я слушаю, слушаю! — с нетерпением ответил Проханов, плохо скрывая досаду.

— Где находится второй священник?

— Не могу сказать точно. Дома, вероятно. Больше находиться ему негде.

— Вы когда его видели в последний раз?

— В последний раз? — удивился Проханов и с недоумением взглянул на Лузнина, — Вчера видел, в полдень. А в чем дело?

— Только что позвонили в прокуратуру и сообщили: священник Десятков сегодня утром убит.

— Убит! Господи, спаси мя и помилуй! — воскликнул Проханов и стал мелко-мелко креститься. — Прими, господи…

— Вам что-нибудь об этом известно? — перебил его Лузнин, не спуская глаз со священника.

Проханов бросил на Лузнина взгляд исподлобья и словно опалил им. Павел Иванович только теперь рассмотрел глаза отца Василия. Они глубоко ушли под брови и мерцал каким-то фосфорическим блеском, очень черные, влажные, странно подвижные. В них была и властность, и фанатическая жесткость; они могли вызвать трепет и подчинить себе.

Брови Проханова сошлись на переносице, и он с едва сдерживаемым гневом сказал:

— Гражданин прокурор! Я совсем не обязан следить за Десятковым. Я знать ничего не знаю и знать не желаю. Во имя отца и сына и святого духа я служу богу и в мирские дела не вмешиваюсь.

Это был выпад. Ответ последовал немедленно.

— Извините, это совсем не мирские дела. Вы — настоятель церкви и, полагаю, обязаны знать о людях, вам подчиненных. Меня привело к вам не праздное любопытство. Речь идет о жизни человека, о преступлении. В данном случае оба мы должны быть заинтересованы в его быстрейшем расследовании. На этом основании я и задаю вам вопросы.

Священник как-то очень заметно одернул себя. Он шикнул на какую-то старушку, пытавшуюся поцеловать ему руку, истово перекрестился, обернувшись к алтарю, и глухим, чуть вздрагивающим голосом произнес:

— Вы должны понять меня, уважаемый. Мне показалось, что вы обвиняете меня в какой-то непредусмотрительности. Это мне, старику, обидно слышать. И потом, — священник развел руками, — прокуроры не часто посещают храм божий. Это вы знаете, наверное, лучше меня.

Проханов потер лоб, будто собираясь с мыслями. Павел Иванович видел, как на этом высоком лбу выступают крупные капли пота. Священник волновался..

— Поймите и другое, сын мой… Простите, что так называю вас. Я как-то не могу даже поверить. На самом ли деле преставился отец Иосиф? Вчера он был в добром здравии. И такой веселый, бодрый. Может быть, тут ошибка?

— Нет, ошибка исключена. В доме священника по моему заданию побывал старший лейтенант милиции Соловейкин. Он официально доложил о смерти Десяткова. Около дома народ собрался. Верующие, надо полагать…

— Почему же только верующие? — мягко возразил Проханов. — Если действительно отец Иосиф умер не своей смертью, — по моему разумению, эго чрезвычайное происшествие… „

Лузнин понял, что допустил ошибку, но не сразу сообразил, как ее исправить. Он видел, в каком напряжении находится священник и с каким трудом дается ему этот ровный тон.

— Вы совершенно правы. Простите, не знаю, как ваше имя, отчество.

— Василий Григорьевич…

— Вы совершенно правы, Василий Григорьевич. Видимо, около дома не только верующие. Меня все-таки удивляет: как могло случиться, что о смерти священника настоятель церкви узнает последним? Тем более, у вас столько помощников, — он обвел глазами старушек. — И потом, если я не ошибаюсь, два или полтора часа тому назад я слышал какой-то тревожный колокольный звон. И он так внезапно оборвался. Всегда он продолжается по крайней мере с полчаса, если не больше. А сегодня — минут десять…

Павел Иванович умолк, заметив смущение Проханова. Священник сделал непроизвольное движение рукой, будто от кого-то защищаясь.

Но Проханов отогнал поднятой рукой большую муху и заговорил спокойным голосом.

— Это вы правильно изволили заметить, гражданин прокурор. Наш звонарь последнее время просто безобразничает. Вчера до такой степени напился, охальник, что и поныне пьян. Что ты возьмешь с него, нехристя. — Проханов снова развел руками. — Он сегодня мне службу чуть не сорвал. Придется рассчитать его.

— Василий Григорьевич, а нельзя ли повидать вашего звонаря?

— Сделайте одолжение, гражданин прокурор. Только он спит. Я его прогнал. Пьяный, на ногах не держался. Могу, если прикажете, послать за ним кого-нибудь из певчих.

— Так он же идти не может?

— Если нужно, волоком доставим! — с преданной готовностью ответил священник.

— Нет уж, волоком не следует. Пусть отдыхает. Поговорить с ним, если понадобится, и позже успеем.

— Совершенно с вами согласен. Можно и позже. Если хотите, я пришлю его, когда образумится.

— Нет, нет, зачем же. Присылать не следует. Я совсем не намерен! включать звонаря в свидетели. Просто к слову пришлось. Да и дела еще нет никакого.

— Что ж, воля ваша. И прошу поверить мне. Я очень удручен. Скорблю об усопшем. Печальную весть вы принесли мне. Даже не знаю, как так могло случиться. Батюшка умер, а я, старый пень и слуга господень, стою здесь и разглагольствую. Грех это. Не по-божески, не по-людски, уж вы меня простите, старика. Придется службу отменить, если такое несчастье постигло приход наш. Отец Иосиф был преданным человеком святой церкви, и мы должны отдать ему-все почести. — Священник с достоинством поклонился. — Я должен покинуть вас.

— Да-да, я понимаю вас, — деликатно ответил Лузнин.

Настоятель медленно повернулся и зашагал к амвону плавной, величавой походкой.

Лузнин поспешил в прокуратуру.

Тетя Паша подозревает…

— Павел Иваныч! — поднялся навстречу Лузнину Соловейкин. — Разрешите доложить. Вместе с врачом мы установили: никто Десяткова не убивал.

— Как? — удивился Лузнин. — Ты же сам утверждал…,

— Ничего особого я не утверждал. Передал, что слышал, и удостоверил, что Десятков на тот свет определился.

Павел Иванович поморщился.

— Что за тон? Давай по существу.

— Так я ж и говорю по существу, Павел Иваныч. Умер Десятков. Сердечник он. Его удар хватил.

— С кем говорил об этом?

— С соседкой. Гунцева ее фамилия. Так она со всей определенностью утверждает: сердечник, мол, от разрыва сердца умер.

— А что врач говорит?

— И он того же мнения держится. При первом осмотре никаких телесных повреждений не обнаружено. Поглядим, говорит, что покажет экспертиза, но пока он не видит ничего подозрительного, что бы говорило о насилии… — Соловейкин облегченно вздохнул.

— Да-а… История…

Лузнин потер широкой ладонью крутой подбородок и в глубоком раздумьи зашагал по кабинету.

А Соловейкин уселся за прокурорский стол и, положив ногу на ногу, следил за Лузниным улыбающимися глазами. Коренастый, плотный, лысоватый. Внешность, как говорится, без особых примет, если б не лицо. Работникам его профессии как-то уж «по штату» положена некоторая резкость и жесткость во всем облике, а у Лузнина и намека на это не было. Глаза добродушные и к тому же мягкая округлость лица, ямочки на щеках и подбородке…