Прима

— Но она была лучшей танцовщицей.

— Это неважно! Она — горячая штучка и потянет за собой всех нас. Этому театру не нужна плохая репутация.

Очень медленно обида начала превращаться в нечто другое. В жгучий гнев. Как эти люди смеют судить меня, когда они даже не знакомы со мной?

— Она так завидовала, когда ее не выбрали на роль ведущей, что сделала все, чтобы прима получила травму…

— Это не совсем справедливо. Они никогда не смогут доказать, что она действительно что-то сделала…, — предложил третий голос, но первый пресек все попытки защитить меня.

— Поймите меня правильно. Мне не нужны доказательства. Все знают, что она это сделала или, по крайней мере, организовала так называемый несчастный случай с Ларой. Ты ведь знаешь, с кем она трахалась?

— Это не значит…

— Снимите розовые очки, — сказал лидер насмешливым голосом. — Это значит, что все, что нужно было сделать мисс Стерве, — это похныкать перед своим дружком, связанным с мафией, и что вы думаете? У Лары раздроблены ноги, а мы все знаем, что для прима-балерины это равносильно смертному приговору. Клара Симёнева была бы более милосердна, если бы не избавила бедную девушку от страданий, ведь она больше никогда не сможет танцевать. Кто так поступает? Что может довести человека до такого? Она — гребаная двуличная сука…

Меня трясло так сильно, что я прижала ладонь к кафелю, чтобы колени не подкосились. Их разговор напомнил мне о месяцах перешептываний, о тысячах обвинений, которые я пережила, о взглядах чистой ненависти, которые до сих пор преследуют меня в кошмарах. Конечно, я не была повреждена окончательно, как Лара, но это не означало, что я не провела последние годы в муках.

Я должна была сделать выбор: позволить тьме увести меня в глубины ада или найти в себе силы вырваться наружу.

Никому не было дела до того, что я невиновна и что я отказалась от чрезвычайно прибыльной карьеры. Я променяла прожектор на центральной сцене на голую лампочку, освещающую цементный пол гаража.

И как тебе это помогает? Сколько бы ты ни принимала душ, твое имя все равно будет вымазано в грязи. Что ты собираешься с этим делать?

Голос в моей голове был раздражающим, но, ей-богу, он был и честным. Мне надоело трусить и пытаться дать ненависти соскользнуть с меня. Мне нужно было постоять за себя. Чтобы эти люди поняли, что я не собираюсь терпеть.

Я распахнула занавеску в душе и схватила полотенце, а затем шагнула вперед с предвкушением и яростью, бурлящей в моих венах. — Почему бы тебе не спросить меня, а не говорить гадости за моей спиной, как маленькая сучка?

Я с удивлением обнаружила, что смотрю на Беллу — одну из тех женщин, с которыми я танцевала раньше. Она крепко обняла меня, сказав, что я танцую как ангел, а теперь обсуждает меня. Так поступают только маленькие сучки.

Сначала Белла выглядела немного шокированной, как будто хотела отпрянуть от меня. Но потом она, похоже, поняла, что ее спутницы смотрят на нас, и ей нужно было подкрепить свои слова чем-то большим, чем та язвительность, которую она извергала.

— Я думаю, нам не нужен такой человек, как ты, который бы тянул нас вниз. Я думаю, что ты — плохая новость. Ты всегда была такой, и точка.

— Ты что, блядь, не врубаешься? — спросила я. — Я уже не та наивная девочка. Разве ты никогда не совершала ошибок? Разве ты никогда не доверяла кому-то, а потом обнаруживала, что это замаскированный дьявол?

Мои пальцы вцепились в полотенце, и я задрожала. От ярости или от стыда, я не знала, но понимала, что должна высказаться независимо от результата.

Переминаясь с ноги на ногу в растущей толпе, я спрашиваю: — Ты что, не выросла, мать твою? Или ты все еще ребенок, который слепо глотает все дерьмо, которое ему всучивают с ложечки?

Мне хотелось, чтобы все меня поняли. Но, конечно, этого не произойдет. Я слышала, как моя бабушка напоминала мне, что слова — не воробьи. Это была старая русская пословица, которая, в сущности, означала, что как только слова были сказаны, хорошие или плохие, они улетели и их уже не поймать.

С таким же успехом можно было говорить с кирпичной стеной. Пряди мокрых волос хлестнули меня по коже, когда я покачала головой. — Забудь об этом. Верь во что хочешь.

Я попыталась повернуться и уйти. Но Белла, очевидно, не желая вести себя как стерва, намеренно толкнула меня, чуть не сбив с ног, когда мои ноги заскользили по мокрому полу. Я глубоко вздохнула, не желая вести себя как дура, но было уже поздно рассуждать здраво. Внутри бушевал гнев, и он медленно пожирал меня заживо.

Я крутанулась на месте, сжимая кулаки, готовая к другому танцу, если она этого хочет. В отличие от тех прыжков и кружений, которые мы совершали на сцене и от которых меня едва ли прошибал пот, я была готова вырубить ее на хрен. Но не успела я сделать и ответного толчка, как в комнату вошел Юрий — хореограф и совладелец, на которого мне нужно было произвести впечатление. Я действительно не могла сейчас ввязываться в драку. Тем более, когда я еще даже не подписала контракт.

Вместо того чтобы идти вперед, я прислонилась спиной к стене, пытаясь взять себя в руки. Мне нужно было научиться держать себя в руках, если я собиралась попытаться воскресить свою карьеру. Если какая-то двуличная стерва будет говорить гадости за моей спиной, все будет гораздо хуже, и я должна буду позволить ей отмахнуться от меня. Если я буду выходить из себя каждый раз, когда кто-то будет вести себя по-идиотски, то выход на балетную сцену снова станет самой большой ошибкой в жизни.

— Что, черт возьми, здесь происходит? — спросил Юрий, в его голосе слышалось раздражение. — Вы что, издеваетесь? Вы здесь деретесь? Советую вам поберечь силы для репетиции. Я обещаю, что здесь нет ни одной души, которая могла бы отдыхать на тех гребаных лаврах, которые вы себе представляете. Это понятно? Ни одна из вас!

То, как все отступили назад со странным выражением страха в глазах, было немного странно. Неужели они все боялись этого парня? Может, он еще больший придурок, чем кажется на первый взгляд? Когда Юрий понял, что никто больше не отвечает, он коснулся моего плеча и сказал, чтобы я следовала за ним из душевой.

Черт. Я попыталась успокоить свои нервы, потянувшись вверх, чтобы потуже затянуть полотенце вокруг себя, прежде чем последовать за ним за дверь. У меня был шанс искупить свою вину в течение полусекунды, и я его уже упустила.

Достаточно ли будет извинений?

Удастся ли мне отговорить себя от этого?

Я больше не могла убеждать себя в чем-то. Прошло очень много времени с тех пор, как мне приходилось отчитываться перед хореографом.

Да и вообще перед кем бы то ни было.

— Мне очень жаль, — начала я, желая сначала выговориться. — Этого не должно было случиться. Я знаю, что мне нужно заслужить ваше доверие и уважение, а также их.

— Нет. — Он покачал головой, отчего у меня заныло сердце. Неужели уже слишком поздно? — Я не хочу ничего слышать о доверии. Мне абсолютно все равно, что ты делала в прошлом, лишь бы это не отразилось на моем театре. Мне нужно, чтобы ты чтобы ты вкалывала и доказала, что мы приняли правильное решение, инвестировав в тебя.

А? Это совсем не то, чего я ожидала…

— Когда была жива наша мама, балет Волкова был известен как удивительный театр. Наша репутация была такова, что в наших спектаклях танцовщики затмевали самые звезды на небе. В нашу труппу просились самые лучшие в мире. Потом она умерла, а несколько недель назад наш директор объявила о беременности. Расходы растут, танцоры становятся все ленивее и требуют больше денег и больше гребаного свободного времени, в то время как мы работаем из последних сил, чтобы не потерять уважение и репутацию, которую наша мать создавала всю свою жизнь. Мне нужно, чтобы ты помогла мне с этим. Ты прекрасно танцуешь, хотя и не в форме и нуждаешься в доработке. Я уверен, что само собой разумеется, что мне не нужно от тебя никакой ерунды, но я не настолько глуп, чтобы поверить, что этого не произойдет. До тех пор, пока ты не начинаешь нести чушь, я готов дать тебе поблажку.