Страница 24 из 27
Лестничная площадка справа от нее была помечена номером пятьдесят восемь. Площадки отнюдь не уплывали одна за другой, как во время спуска, – тогда она могла, задумавшись, миновать несколько этажей и даже не заметить этого. Теперь площадки медленно вырисовывались за перилами и висели где-то там, высоко, в тусклом зеленом свете аварийных ламп, пока Джанс делала один неуверенный шаг за другим.
Марнс шел рядом – его рука на внутренних перилах, ее – на наружных, трость постукивает по ступенькам между ними. Время от времени их руки соприкасались. Обоим казалось, что они путешествуют уже месяцы, вдали от своих кабинетов, своих обязанностей. Приключение со спуском за новым шерифом оказалось иным, чем Джанс его представляла. Она мечтала о возвращении в свою молодость, а вместо этого обнаружила, что ее одолевают призраки прошлого. Она надеялась обрести свежие силы, а ощутила лишь, как годы поработали над коленями и спиной. То, что должно было стать экскурсией по ее укрытию, в реальности обернулось утомительным путешествием, совершенным в относительной анонимности, и теперь она даже засомневалась, нужна ли вообще она, мэр, для обеспечения работоспособности укрытия.
Мир вокруг нее был поделен на слои. Она видела это яснее, чем когда-либо. Верхние этажи переживали из-за расплывчатого вида наружу и воспринимали как должное свежевыжатые соки, которыми наслаждались за завтраком. Люди, живущие ниже, работающие в садах или чистящие клетки с животными, обитали в собственном мире почвы, зелени и удобрений. Для них вид наружу казался чем-то второстепенным, и его можно было игнорировать до следующей очистки. А еще ниже располагалась «глубина», мастерские и химические лаборатории, добыча нефти и скрежет шестеренок, мир застрявшей под ногтями смазки и рабочего пота. Для тамошних людей открытое пространство за пределами укрытия было лишь легендой. Главным здесь считалось, чтобы люди поддерживали работу машин, хотя Джанс всю свою долгую жизнь думала наоборот.
Сквозь завесу темноты показалась площадка пятьдесят седьмого этажа. Там на стальной решетке сидела девочка, поджав ноги и обхватив руками колени. Она держала перед собой детскую книгу в защитной пластиковой обложке, подставив ее под тусклый свет лампочки над головой. Джанс присмотрелась к девочке – та не шевелилась, двигались только глаза, разглядывающие цветные страницы. Она даже не подняла головы, чтобы посмотреть, кто идет мимо по площадке жилого этажа. Девочка постепенно растворилась в темноте, когда Джанс и Марнс побрели дальше, вымотанные после третьего дня подъема. Ступени не вибрировали и не звенели от шагов, в укрытии было тихо и зловеще безлюдно, но вполне просторно для двух старых друзей, шагающих рядом по ступенькам с облупившейся краской, помахивая руками и время от времени – очень редко – соприкасаясь.
В тот вечер они остановились на ночлег в офисе помощника шерифа на среднем уровне – он настоял, чтобы они воспользовались его гостеприимством, а Джанс очень хотелось обеспечить большую поддержку очередному шерифу, выдвинутому на эту должность не из профессиональной среды. После холодного ужина, проведенного в почти полной темноте, и достаточного количества шуток, чтобы удовлетворить хозяина и его жену, Джанс удалилась в главный офис, где для нее разложили диван-кровать и застелили его насколько можно комфортно, одолжив где-то почти новое белье, пахнущее двухчитовым мылом. Марнса устроили на кушетке в камере, где все еще висело амбре самопального джина, оставшееся от пьяницы, который слишком увлекся выпивкой на радостях после очистки.
Джанс не заметила, когда погасили свет, – он и так был очень тусклый. Она лежала в темноте, ее мышцы пульсировали, и она наслаждалась неподвижностью. Ноги сводило, спина была напряжена. Но мысли Джанс никак не могли успокоиться и возвращались к разговорам, которые вели они с Марнсом, коротая время в последний день подъема.
Они с Марнсом словно кружили по спирали друг вокруг друга, вспоминая о прежних чувствах, нежно касаясь заживших шрамов, отыскивая уязвимое местечко, еще оставшееся на их хрупких старческих телах, где-то на морщинистой и сухой, как бумага, коже и в сердцах, загрубевших от законов и политики.
Имя Дональда произносилось часто и словно на пробу – так ребенок залезает на кровать к родителям, вынуждая настороженных любовников освободить ему местечко посередине. Джанс вновь с печалью вспомнила своего давно ушедшего мужа. И впервые в жизни она с тоской подумала о последовавших десятилетиях одиночества. То, что она всегда считала своим призванием – забыть о личной жизни и служить великой цели, – теперь воспринималось скорее как проклятие. У нее отняли жизнь. Выжали как губку. И ее усилия по капле утекали вглубь укрытия, где всего сорока этажами ниже ее едва знали и никому не было до нее дела.
А самой печальной частью путешествия стала близость с призраком Холстона. Сейчас Джанс могла признать: главной причиной ее путешествия, возможно, даже причиной, из-за которой она захотела сделать шерифом Джульетту, стало желание нырнуть до самого дна, до последних этажей, подальше от печального созерцания двух влюбленных, лежащих рядом на холме под гул ветра, уносящего прочь всю их непрожитую вместе молодость. Она намеревалась сбежать от Холстона, а вместо этого нашла его. Теперь она знала если не разгадку того, почему все, посланные на очистку, действительно ее делали, то хотя бы почему некоторые вызывались на такое добровольно. Лучше самому стать призраком, чем быть преследуемым всеми ими. Лучше не жить, чем жить впустую…
Дверь в офис помощника шерифа скрипнула на давно изношенных и несмазанных петлях. Джанс попыталась сесть и разглядеть что-нибудь в темноте, но мышцы ее слишком устали, а глаза были слишком слабы. Ей захотелось крикнуть, дать хозяевам знать, что у нее все в порядке и она ни в чем не нуждается, но вместо этого стала прислушиваться.
Приблизились шаги, почти неслышные на потертом ковре. Слов не было, лишь поскрипывали старые суставы, когда человек подошел к кровати и приподнял дорогие и ароматные простыни. Два живых призрака поняли друг друга.
Джанс затаила дыхание. Ее ладонь нашарила запястье руки, стиснувшей простыню. Она скользнула в сторону, освобождая место на раскладной кровати, и потянула его к себе.
Марнс обнял ее, пошевелился рядом, пока она не оказалась лежащей на его боку, положив на него ногу и обняв его за шею. Она ощутила, как его усы щекочут ей щеку, как его приоткрытые губы легонько касаются уголка ее губ.
Джанс сжала его щеки и зарылась лицом в его плечо. Она плакала, как школьница, как новая «тень», затерявшаяся и испуганная в пустыне странной и внушающей ужас работы. Она плакала от страха, но тот вскоре ушел – как и боль в спине под руками Марнса. Страх сменился оцепенением, а потом, после судорожных бесконечных всхлипываний, ее затопило ощущение.
Джанс почувствовала, что оживает. Почувствовала трепет соприкасающихся тел, свое предплечье на его твердых ребрах, свои руки на его плече, его руки на своих бедрах. И тогда слезы стали радостным избавлением, скорбью о потерянном времени, желанной печалью момента, давно откладываемого и наконец-то наступившего. Она обняла его и крепко прижала.
Так она и заснула, утомленная не восхождением по лестнице, а кое-чем более значительным – несколькими трепетными поцелуями, переплетением рук, произнесенными шепотом словами нежности и признательности; она погрузилась в сон, когда ее усталое тело потребовало отдыха, которого она не хотела, но в котором отчаянно нуждалась. Впервые за десятилетия она заснула, обнимая мужчину, – и проснулась в привычно пустой постели, но со странно полным сердцем.
В середине четвертого и последнего дня восхождения они добрались до тридцатых этажей, где располагался компьютерный отдел. Джанс поймала себя на том, что на пути сюда она все чаще останавливается выпить воды или растереть мышцы – не из-за усталости, которую она изображала для Марнса, а из-за страха перед встречей с Бернардом. От страха перед тем, что их путешествие заканчивается.