Обвиняется кровь

«— …Арестованные сами показывали, что ЕАК превратился в шпионско-националистический центр против СССР.

ВОПРОС: — А вы подвергли эти показания необходимой проверке?

ОТВЕТ: — У меня лично не было сомнений, чтобы проверять эти показания. Я также не слышал, чтобы кто-либо брал под сомнение показания Фефера.

ВОПРОС: — По сообщению резидентуры бывшего МГБ в США, деятельность Михоэлса и Фефера расценивалась положительно. Более того, Фефер по указанию этой резидентуры устанавливал там соответствующие связи; что вы на это скажете?

ОТВЕТ: — Фефер об этом не говорил. И, если память мне не изменяет, с органами МГБ он стал сотрудничать после возвращения из Америки.

ВОПРОС: — Вам не представляло труда заполучить дела бывшего 1-го Главного управления МГБ с отчетом ФЕФЕРА о поездке в США и тех связях, которые он там установил по заданию советской разведки.

ОТВЕТ: — Я впервые слышу об этом.

ВОПРОС: — Приводим вам выдержку из показаний Фефера на суде: „…Я не признал себя на суде виновным в шпионаже. Мои показания о Гольдберге как о враге Советского Союза и шпионе являются сплошным вымыслом. Я пытался это отрицать, но, боясь реализации угроз Абакумова и Лихачева, стал подписывать протоколы, которые составлялись заочно…“

ОТВЕТ: — Фефер начал давать показания на первом же допросе без всяких применений к нему мер понуждения; все показания Фефера, в том числе и о Гольдберге, были написаны им собственноручно и затем использованы мною в протоколах допроса.

ВОПРОС: — Вы проверяли показания Фефера?

ОТВЕТ: — Повторяю, что показания Фефера ни у кого не вызывали сомнений»[133].

Гольдберга-шииона сотворил, быть может не подозревая, как трагичен будет финал, осведомитель Фефер, По взятой на себя обязанности, он изо дня в день информировал МГБ о маршрутах Гольдберга в СССР, о его визитах к начальству, о встречах с писателями и любых других встречах, так что жестокому наказанию подверглась, загубив свою жизнь, даже случайная попутчица Фефера и американца, с которой тот познакомился в самолете Киев — Львов и которая осмелилась посетить Гольдберга в его гостиничном номере. Когда человека разглядывают под микроскопом, прослеживая всякий его шаг, записывается каждое слово и любое его движение кажется столь значительным и двусмысленным, что о нем докладывается спецслужбе, как не посчитать такого человека подозрительным? В самой настойчивости наблюдения, в неотступности интереса к нему осведомителей — зерно будущих обвинений, свидетельство преступной неординарности личности. Строча донесение за донесением, сочиняя этакий роман-хронику жизни Гольдберга-шпиона в России — жизни напористой, пытливой, неутолимой в своей пытливости, — осведомитель сотворил фигуру, слишком яркую и удобную для мифа о шпионе из Америки, чтобы отказаться от соблазна.

Быть может, в процессе следствия, в первые его месяцы, Фефер, обнаружив, что загоняет себя в новую ловушку, попытался уклониться, испросил позволения поубавить оговор Гольдберга, но — поздно, мышеловка захлопнулась, угрозы Абакумова остудили Фефера, ввели в привычную для их отношений колею. Решившись оговорить около ста своих соотечественников, а то и близких друзей, не так уж трудно предать чужака, тем более что альтернатива — побои, пытки, карцер с содержанием на воде и ломте хлеба, все то, что Фефер назвал «угрозами Абакумова и Лихачева». Поэтому Гольдберга как прожженного националиста и шпиона он повел издалека, именно с ним связал намерение американцев издать «Черную Книгу» — «собрав лишь материалы о зверствах немецких фашистов над еврейским населением», — а затем отвел Гольдбергу заметную роль в сборе шпионских материалов.

Другие арестованные, не зная Гольдберга, увидевшие его впервые накоротке, на людях, не смели опровергать утверждение следователей, что он — шпион; напуганные случайным знакомством со шпионом, встречей с ним, автографом на подаренной книге, они приносили следствию и свои обвинительные крохи. «Названия и содержания статей Гольдберга я не припоминаю, — винился Квитко в июле 1950 года, — но могу сказать, что он в них с националистических позиций обычно восхваляет еврейскую культуру». Давид Гофштейн, в растерянности беря на себя чьи-то грехи, вообразив себя вдруг чуть ли не эмиссаром еврейского народа в человечестве, сказал в январе 1949 года, что на прощальном ужине по поводу отъезда Гольдберга «…мы заверили его, что проживающие в СССР евреи являются истинными евреями и до конца будут служить идее создания еврейского государства… Прямо из синагоги мы с Гольдбергом поехали во Владимирский собор, — покаянно бил себя в грудь Гофштейн, которого как киевлянина угораздило сопровождать гостя после посещения Гольдбергом Мануильского. — Там есть живопись Врубеля, и мы туда зашли. Я так понимал — если он американец и интересуется, как чувствуют себя верующие у нас, то я его и повез в синагогу и в собор…»[134] Давид Гофштейн не учел, что атеисты Лубянки не примут уравниловки: что собор, что синагога…

Когда Перед Маркиш стал отрицать преступную или просто предосудительную связь с Гольдбергом, следователь прервал его окриком: «Вы солгали! Прекратите запирательство и показывайте правду — Гольдберг американский шпион и вы снабжали его информацией о Советском Союзе».

Опасаясь обвинений в связях с Гольдбергом, Давид Бергельсон, встречавшийся с ним в Москве, поспешил уверить своего истязателя Сорокина, что в разговорах с американцем он был тверд, заявил ему, что «…к созданию в Палестине еврейского государства относился скептически, поскольку не верил, что Палестина, с таким малым населением, сможет противостоять десяткам миллионов арабов и английской политике на Ближнем Востоке»[135].

Характерный эпизод случился уже на судебном процессе:

«— В протоколе допроса есть одно место, — напомнил суду Бергельсон, — когда следователь говорит мне: „Гольдберг — американский шпион!“ Я был так удивлен, что сказал: „Да?!“ Это „да“ есть в протоколе, но без вопросительного и восклицательного знаков. Я говорил об этом следователю, он ответил, что в протоколе это не имеет значения.

— Как же не имеет значения, — возразил председатель суда Чепцов, — когда в связи с этими показаниями вы преданы суду?

— Он сказал, что не практикуется писать слова с вопросительным и восклицательным знаками одновременно»[136].

Так следователь Сорокин обучал знаменитого писателя новым правилам правописания — «грамматике» Лубянки!

По этим правилам расовой нетерпимости ни в чем не повинная Эмилия Теумин неотвратимо шла к гибели. Арестованная в конце января 1949 года исключительно из-за деловых контактов с Гольдбергом, Теумин, редактор международного отдела Совинформбюро, была отдана в руки полковника Романова, не выдержала истязаний и шантажа и стала давать признательные показания. Не имея отношения к работе ЕАК, мало что зная о людях комитета, уповая на то, что лично она является «честным членом партии и ни с кем в преступных связях не состояла», Эмилия Теумин стала подписывать готовые обвинительные формулировки Романова, а затем и майора Бурдина, вроде того что «…Совинформбюро при Лозовском было превращено в синагогу, строго хранившую свою тайну и заметавшую следы еврейских националистов» или «Я уверена, что Михоэлс и Фефер продались американцам, хотя об этом они мне не говорили…»[137].

Сопротивление сломлено, воля подавлена, и здравомыслящая Теумин подписывает протокол, обвиняющий Лозовского в чудовищном — и столь же анекдотическом! — преступлении: «Лозовскому через Минздрав удалось сфотографировать процесс производства открытого советскими учеными антиракового препарата и ознакомить с ним американского корреспондента Магидова. Фотонегативы процесса производства препарата „К.Р.“ брались Лозовским, но все ли он их возвратил — неизвестно»[138].

133

Материалы проверки…, т. 1, лл. 52–53.

134

Судебное дело, т. 3, л. 84.

135

Следственное дело, т. XVII, л. 88.

136

Судебное дело, т. 1, л. 44.

137

Следственное дело, т. XXIV, лл. 75 и 51.

138

Там же, лл. 85, 86.