Обвиняется кровь

«— Вам предъявляется изъятое у вас при аресте так называемое „Письмо за океан“, в котором вы сообщали американцам самые подробные сведения, касающиеся больницы им. Боткина.

— „Письмо за океан“, — сказал, если верить рюминскому протоколу, Шимелиович, — действительно представляет из себя шпионскую информацию». Он подписывает это в бреду, настолько не сознавая собственных слов, что и подписи его под листами прокола не узнал бы никто из близких. Это обвинение доктора Шимелиовича в шпионаже настолько карикатурно, что не смогло продержаться до суда и в судебном слушании не возникало.

Вениамин Зускин, запертый в одиночке после удачно сыгранной последней «роли» в кабинете Шкирятова, несколько раз вызывался на короткие допросы, с перерывом в три-четыре месяца. Спрашивали о Давиде Заславском, об исполнителе еврейских народных песен Эпельбауме, заведующем литературной частью ГОСЕТа времен эвакуации театра в Ташкент Залмане Мордуховиче Окунь-Шнеере. Рассыпнинский лениво перебирал какие-то подробности детства Зускина в Паневежисе, симулируя допрос. Возникают и новые имена — композитора Моисея Вайнберга, пианиста Гилельса, скрипача Фихтенгольца, драматурга и старшего (бывшего!) следователя по особо важным делам прокуратуры СССР Льва Шейнина, а также других.

При чтении сотен протоколов этого дела невольно охватывает странное чувство, будто в огромной стране, а то и в целом мире остались одни евреи, только евреи; будто из всех жителей благословенной страны только они, евреи, могут быть преступниками, заговорщиками, антипатриотами, злоумышлять против власти. Если на воле, на пространствах, захваченных эйфорией борьбы против «безродных космополитов», к обоймам — еврейских имен добавляли и двух-трех неевреев — христопродавцев, грешников, почти равных самим космополитам, если на воле это делалось для камуфляжа, то команде Абакумова нужды в этом не было — замысел обнажался в химически чистом виде. Спрашивали и наводили на показания о тех, кто мог быть виновен уже по самой принадлежности к еврейской нации, по широчайшему спектру — от Кагановича и Мехлиса до демобилизованного председателя крымского колхоза.

К весне 1950 года Рассыпнинский передал Зускина следователю Цветаеву. Рассыпнинский возникнет вновь, когда надо будет обмануть Зускина, учинить новый подлог перед началом судебного процесса. Цветаев — сорокалетний дипломированный инженер-экономист, — надо думать, изменил своей профессии ради «романтики» следственной службы в МГБ. Это он, напомню, в октябре 1955 года на вопрос военюриста, в чем обвинялись арестованные по делу ЕАК, заявил: «В чем конкретно обвинялись арестованные по этому делу, я сейчас не помню»[121]. Внешняя обходительность, умение держаться без брани определили его место в следствии: он допрашивал арестованных женщин, а заодно и мягкого, женственного Зускина. Но по его же наущению Лихачев и Комаров дважды отправляли Чайку Островскую в карцер, а вежливый Цветаев так истязал ее непрерывными бессонными допросами, что это обратило на себя особое внимание комиссии военюристов в 1955 году.

«Из следственного дела следует, что вы Чайку Ватенберг-Островскую допрашивали только 20 раз, в деле 20 протоколов допроса, — сказали ему. — А из справки Лефортовской тюрьмы видно, что Островская-Ватенберг вызывалась вами для допросов 89 раз. Как же случилось, что в 89 случаях не был оформлен протокол? Как это совместить с вашим ложным утверждением о том, что она „сама свободно давала показания“? Чем вызывалась необходимость непрерывных допросов в ночное время, точнее, каждую ночь?»[121]

Не подозревал о западне и приведенный к Цветаеву Зускин. Допрос коснулся широкого круга лиц, мировых знаменитостей, связей Михоэлса с выдающимися учеными. «Михоэлс рассказывал, — показал на допросе Зускин, — что благодаря своему близкому знакомству с академиком Петром Леонидовичем Капицей он бывал в его лаборатории и наблюдал за его опытами над жидким кислородом… Михоэлс присутствовал на очень сложных операциях у академика А.В. Вишневского, а выдающийся физиолог академик Орбели даже прочитал, по просьбе Михоэлса, серию лекций для ограниченной группы работников театра о природе творчества человека. В этих лекциях Орбели излагал свои последние изыскания»[122].

Тут и Зускина поджидал удар — несколько цветаевских протокольных строк, преследовавших его остаток жизни: «ЕАК после возвращения Михоэлса и Фефера из США стал поддерживать тесную связь с Америкой и направлял туда различного рода шпионские материалы. Надо полагать, что Михоэлс для этой же цели использовал и свои посещения лабораторий, клиник и других советских учреждений»[123].

Этот черный следственный мазок не всплыл на суде: шпионские наблюдения народного артиста за опытами с «жидким кислородом» или полостными операциями знаменитого хирурга — товар, слишком дешевый даже и для небрезгливого суда.

XV

Не обо всем абсурдном, что было выбито из арестованных по части «шпионажа», Лубянка решалась информировать Инстанцию. Там все же люди, читающие газеты, имеющие представление о жизни: как ни велико их желание получить обвинительный материал на изменнический «центр еврейского буржуазного национализма», отсылать в ЦК откровенную халтуру было небезопасно. За следствием постоянное наблюдение, у ЦК свои политические расчеты на будущий процесс, неосторожный шаг может обернуться катастрофой для министра.

Без доказательств подрывной шпионской деятельности арестованных не обойтись: запродавшись спецслужбам США и реакционным сионистским кругам, преступники должны были действовать.

И 30 июня 1949 года, когда пришла пора кончать с делом ЕАК — в папках уже лежали «признательные» протоколы, — арестовали Леона Яковлевича Тальми «как бывшего меньшевика и скрытого троцкиста».

Тальми — идеальная фигура для сталинского репрессивного аппарата. Он родился в 1893 году в местечке Ляховичи Минской области: по смерти мужа мать Голда Тальминовицкая, «торгуя железом и жестью» в местечке Сосновцы, поднимала на ноги двух сыновей: Исаака и Леона. В поисках лучшей жизни братья уехали в Америку, и там в начале 1924 года Леон вступил в компартию. С 1922 года в Америке существовал Еврейский рабочий комитет помощи евреям СССР, пострадавшим от войны и погромов, в 1925 году этот комитет был преобразован в Общество содействия землеустройству евреев в СССР (ИКОР), а Тальми избран его ответственным секретарем.

…Запоздало жалею, что не узнал Леона Тальми в довоенные или первые послевоенные годы — так много в этой личности ума и благородства. Наша страна, в юности вынудившая его к эмиграции нуждой и погромами, осталась навсегда его привязанностью и любовью. Он разделял идеалы революции, верил в то, что свет всечеловеческой истины придет в мир из России, мечтал, что в этой новой России его братья и сестры — евреи найдут свою судьбу как равные среди равных.

Тальми побывал в СССР в 1929 году как секретарь ИКОР, исколесил Биробиджан вместе с профессорами — почвоведами, агрономами и другими специалистами. Сообща они опубликовали обзорный труд о землях Биробиджана, а Тальми выпустил еще и свою, авторскую книгу — очерковую, живую, написанную талантливой рукой. Называлась эта книга «На целине» и была опубликована в Нью-Йорке в 1931 году.

Вернувшись навсегда в СССР, Тальми пять лет заведовал английской редакцией издательства «Иностранная литература» и среди прочего перевел на английский «Вопросы ленинизма» Сталина. Гражданин СССР, член партии, он много ездил в командировки, писал статьи и очерки для пропагандистских нужд ИККИ (Исполнительного комитета Коммунистического Интернационала). Но времена, когда на ИККИ и его руководителей можно было ссылаться, защищаясь от политических обвинений, давно миновали, и в ИККИ, куда ни глянь, «враги народа», «троцкисты», «шпионы», «бухаринцы», «меньшевики», «террористы», «лазутчики»… Все было перевернуто, заплевано, «заминировано».

121

Материалы проверки…, т. 1, л. 178.

121

Материалы проверки…, т. 1, л. 178.

122

Следственное дело, т. XXIII, лл. 224–225.

123

Там же, л. 226.