Обвиняется кровь

11 октября 1953 года заключенный Верхнеуральской тюрьмы МГБ СССР Исаак Иосифович Гольдштейн, доктор экономических наук, бывший старший научный сотрудник Института экономики АН СССР, писал в Москву в новосозданное, поглотившее и службу госбезопасности Министерство внутренних дел о несправедливом своем осуждении и просил о пересмотре дела. Гольдштейн, не имевший никакого отношения к деятельности Еврейского антифашистского комитета, к самому его существованию, был тем не менее брошен следствием в этот адский котел, обвинен в еврейском буржуазном национализме, объявлен опасным врагом, чей случайный арест положил начало разоблачению всего «националистического еврейского подполья». Он был обвинен в пособничестве тем, кто вынашивал планы «террора», кто именно с этой целью поручил ему сблизиться с семьей сестры жены Сталина Аллилуевой, с мужем его дочери Светланы — Морозом, чтобы проникнуть в некие кремлевские тайны и доставить нужные сведения главе всей террористической банды — Михоэлсу…

Вот строки из его очередного обращения к властям:

«Через несколько дней [Гольдштейна арестовали в ночь с 17 на 18 декабря 1947 года, в счастливую для него пору: только что вышла из печати его книга „Германский империализм“. — А.Б.] меня привели к майору Сорокину, который заявил мне, что меня вызовут сейчас к министру, которому я должен все подтвердить, что признал в ходе следствия… Он настаивал, чтобы я не отказывался от того, что показал против Евгении Александровны Аллилуевой. Приведенный к министру, я застал там и двух уже упомянутых ранее подполковников [речь идет о двух его истязателях, которые вкупе с Сорокиным избивали Гольдштейна до полной потери сознания, „до потери нормального человеческого облика“. — А.Б.]. Министр задал мне вопрос — подтверждаю ли я свое прежнее показание. Я подтвердил. Тогда он сказал, что Гринберг отрицает правильность моего сообщения. Затем тут же он спросил: „Значит, Михоэлс подлец?“ Я кивнул головой и тут же был быстро выведен из кабинета, не успев сказать ни слова»[3].

Не Кремль, не Аллилуева, с ее горьким родством со Сталиным, интересуют в этот момент Абакумова, а Михоэлс, прежде всего Михоэлс, хотя изуродованный, на время потерявший от побоев слух Гольдштейн даже не знаком с ним. Абакумов готовится к неординарному шагу: казалось бы, зачем убивать того, кого собираешься казнить по приговору? Ведь посадить можно любого: писателя с мировым именем, великого ученого-селекционера, знаменитого режиссера, жен своих верных соратников; стоит ли трудиться, сочинять сценарии ликвидации, раздавать ордена?! Другая оправдавшая себя ликвидация — убийство Кирова — была задачей из труднейших, потребовала и чрезвычайных организационных усилий, и великого притворства, лицемерия, выдающегося лицедейства — к гробу Михоэлса Сталин не придет, не пошагает рядом с миной сосредоточенной скорби; ликвидация Михоэлса — убийство в темной ночной подворотне.

Любопытная психологическая подробность: Абакумову — баловню судьбы, непременному посетителю московских премьер и концертов, статному, гвардейской осанки молодцу, часто разгуливавшему по Тверской, от Пушкинской площади к Охотному ряду и обратно, в сопровождении «друга» — шута Павлуши Закина, низкорослого носатого еврея, по мнению Абакумова еще более безобразного, чем Михоэлс; Абакумову — любителю и любимцу женщин, более удачливому, чем Берия, достигавшему побед без насилия; Абакумову — безжалостному шефу всеармейского СМЕРША — зачем-то нужна была вера в то, что «Михоэлс подлец».

Добытые пытками показания сломленного, теряющего сознание Гольдштейна, скорее даже не показания подследственного, а лживые протоколы допросов, сочиненные такими «мастерами пера» Лубянки, как полковник Шварцман или подполковник Броверман, наконец-то вывели задуманное уголовное и политическое дело на тропу «террора»: зачем бы еще нужны были Михоэлсу и всей еврейской националистической банде домашние сведения о Сталине, будущие «ключи» к кремлевской квартире?! Именно свидетельства Гольдштейна позволили Абакумову обратиться в Инстанцию (так именовались в официальных бумагах госбезопасности ЦК, Секретариат, Политбюро, Сталин) и получить «добро» на ликвидацию Михоэлса.

Истерзанный вид доктора наук Гольдштейна не оставлял у Абакумова сомнений в том, как добыты его «признания», но это не связывало рук министру: он пошлет в Инстанцию подписанные листы протокола и получит благословение на крайнюю меру, на то, что Берия впоследствии, в письме от 2 апреля 1953 года, деликатно назовет «незаконной операцией» и «вопиющим нарушением прав советского гражданина»[4].

Но зачем понадобилось убийство Михоэлса? Зачем устранять главного обвиняемого будущего процесса, руководителя «преступной банды», честолюбивого пророка этого неспокойного народца? Именно его свидетельства помогли бы докопаться до истинных мотивов преступления, понять механизм действия якобы разветвленной по стране антисоветской организации, определить меру вины каждого. Зачем ликвидировать человека, в чьей лысой сократовской голове хранятся, пока он жив, тайны и секреты, которых будет доискиваться следствие?

Ни тогда, в дни скорби и слез, ни впоследствии никто не задумался вслух над тем, для чего был убит Михоэлс. Шло время, многие открывшиеся подробности уже не оставляли сомнений, что великого актера убили не «власовцы», не «бандеровцы», не вступившие с ним в конфликт провокаторы из числа еврейских националистов. Ни у кого — ни у скорбящих друзей, ни у злорадствовавших врагов Михоэлса — не оставалось сомнений, что убийцы — государство, его властные структуры. Но зачем так поступило государство, его «высокие» слуги, натренированные действовать по-другому: за дело или без оного брать гражданина, кем бы, каких бы чинов и званий он ни был, а затем всеми недозволенными, преступными средствами формировать уголовное дело?

Исследование десятков томов следственного и судебного дел ЕАК, многих томов документов и материалов, заявлений подследственных, знакомство с другими делами, предусмотрительно выделенными для отдельного рассмотрения, жалоб и просьб тех, кого бросили в тюрьмы и лагеря на сроки от 8-10 и до 15–25 лет, позволяют ответить на вопрос, кому и зачем понадобилось предварительное устранение Михоэлса.

На каждом из 42 томов следственного дела значатся имена Лозовского и Фефера, непременно эти два имени. Когда появлялось на одном или двух томах и третье имя, это означало, что в них собраны материалы следствия по Маркишу или Бергельсону, по Лине Штерн или Зускину, по Шимелиовичу или Тальми и т. д. Имя Михоэлса ни на одну обложку не вынесено, хотя повторяется оно несчетное количество раз, хулится и очерняется, унижается и растаптывается.

Вторым по значимости и «захватанности» в протоколах можно назвать только имя Фефера, многолетнего недруга Михоэлса, а затем попутчика его по долгой триумфальной поездке в США, Канаду, Мексику и Англию летом и осенью 1943 года.

Фефер осторожен и законопослушен — качества, не заслуживавшие в той бедственной жизни особого осуждения. В феврале 1948 года, когда никто уже не сомневался, что Михоэлс убит злодейски и с умыслом, и все, кто писал о нем, ограничивались одним скорбным словом — «гибель», Фефер упрямо повторял официальную версию о наезде автомашины. 5 февраля 1948 года в газете «Эйникайт» была напечатана статья Фефера под лаконичным заголовком: «Михоэлс».

«Я видел Михоэлса за несколько часов до несчастного случая[5], это было в понедельник 12 января, около четырех часов дня. Он был полон жизни и беспокойства. Мы сидели за обеденным столом, и кто мог себе представить, что это его последний обед, последний разговор Михоэлса о театре, о нашей работе, о наших задачах. Когда я узнал, что Михоэлс всю прошлую ночь просидел с артистами белорусского еврейского театра за творческой беседой, я выставил ему претензию, что он не щадит себя, что он не должен тратить столько сил. Но Михоэлс посмотрел на меня с улыбкой и сказал: „Нужно было. Это театр с талантливыми актерами, и была необходимость потолковать с ними“. И я сразу увидел перед собой сына народа, нового человека — Михоэлса. Около шести часов вечера мы простились, договорившись о том, что встретимся еще раз для продолжения разговора. Больше мы не встретились, разговор остался неоконченным. Через пару часов под тяжелыми колесами грузовой машины перестало биться неспокойное сердце великого художника, великого патриота, славного сына еврейского народа»[6].

3

Архив Дела ЕАК состоит из 42 томов Следственного дела, 8 томов Судебного дела (стенограммы заседаний), многих томов различных «Материалов» и «Документов».

4

Эпизод допроса Гольдштейна Абакумовым существует и в более полном и откровенном изложении следователя Сорокина, в его показаниях комиссии прокуратуры и военных юристов, проверявших дело ЕАК. «По истечении некоторого времени на допрос Гольдштейна (в декабре 1947 года в Лефортовскую тюрьму) явился Комаров [бывший заместитель начальника следственной части по особо важным делам. — А.Б.] и сказал, что он имеет распоряжение Абакумова о применении к Гольдштейну мер физического воздействия при моем участии. В Лефортовской тюрьме находился и Абакумов, дожидаясь окончания Комаровым допроса. А через несколько дней Абакумов снова вызвал к себе Гольдштейна на допрос и задал ему два лаконичных вопроса, он спросил его: „Итак значит, Михоэлс сволочь?“ Гольдштейн ответил: „Да, сволочь“. Тогда Абакумов спросил его: „А Фефер тоже сволочь?“ — на что Гольдштейн ответил отрицательно. В то время, — замечает Сорокин, — я еще не знал, кто такой Фефер, и на дальнейших допросах Гольдштейна мы не возвращались к этой фамилии» (Материалы проверки по делу Лозовского С.А., Фефера И.С., Маркиша П.Д. и др., т. 1, лл. 57–58).

5

Здесь и далее в документах разрядка автора книги. — Прим. ред.

6

Следственное дело, т. XXXIV, лл. 391–392.