Обвиняется кровь

К чему могут относиться эти зашифрованные до времени планы, намерения, которые могут провалиться? Читатель скоро поймет, что соотносятся они только с одним: с так называемым «крымским проектом». Все полагают, что Михоэлс полетел за океан, чтобы помочь своей сражающейся, истекающей кровью родине, собрать десятки миллионов долларов на оборону страны, мобилизовать общественное мнение мира, встретиться с выдающимися представителями культуры и науки, — ничуть не бывало! Оказывается, Михоэлс со своим расторопным спутником поехали ради тайных злодейских планов…

«— Что вы этим хотите сказать? — спрашивает следователь по дешевому следственному сценарию, ибо к этому он уже хорошо знает, что хочет сказать и что скажет Фефер.

— Поскольку наша встреча с Вейцманом была неофициальной, мы просили его сохранить ее в секрете. Вейцман заверил нас, что так и сделает. Но по прибытии в Англию Вейцман разболтал в печати о нашей с ним встрече». (Еще бы: как честолюбцу Вейцману удержаться, не похвалиться, что он встретился с первым еврейским пролетарским поэтом!)

Пока ни слова о Крыме. Но вот июньская встреча с Джемсом Розенбергом, миллионером и политиканом, и тот дает понять, что «…хочет откровенно поговорить с ними в более подходящей обстановке».

С этого момента начинается, вернее, пишется Фефером пошлейший детектив, в котором самая гнусная и предательская роль отдается Михоэлсу.

«Спустя пару дней обед состоялся на вилле Розенберга в пригороде Нью-Йорка. За обедом, на котором, кроме нас и Розенберга, никого не было, мы информировали его о якобы тяжелом положении населения в Советском Союзе, особенно евреев, и обратились к нему с просьбой оказать нам материальную помощь… На эту просьбу Розенберг ответил: „Вы только просите, а толку от вас никакого! Вспомните, в связи с созданием еврейских колоний в Крыму мы ухлопали свыше 30 миллионов долларов, а что толку? Крым не ваш, вас оттуда выгнали… Сейчас вы опять просите. Американцы богаты, но имейте в виду — денег на ветер мы не бросаем и можем помочь лишь на соответствующих условиях“».

Как надо пасть, чтобы, предав поистине высокие цели своего пребывания в союзнической стране, изобразить на потребу чинам госбезопасности и себя и великого Михоэлса холуями, дерьмом, попрошайками, на которых свысока покрикивает босс! Но именно это должно придать лживой тюремной исповеди привкус правды; уж если человек пишет такое о себе, значит, что-то есть, есть!

«— Какие условия предъявил вам Розенберг? — спросил следователь.

— Американские еврейские круги, которые он в данном случае представляет, могут оказать нам помощь только в том случае, если мы отвоюем у советского правительства Крым и создадим там самостоятельную еврейскую республику. Крым нас интересует, с одной стороны, как евреев, с другой — как американцев.

— Договаривайте до конца!

— Розенберг нам прямо сказал, что Крым — это Черное море, это Турция, это Балканы…»

Не думаю, что Феферу понадобилась «кухня» Бровермана для сочинения этого сценария; до встречи с Розенбергом и даже с Вейцманом его уже томили «планы» и «тайные намерения», связанные с Крымом.

«Мы заверили Розенберга, — продолжал Фефер, — что примем все меры к тому, чтобы Крым был наш, еврейский».

Июнь 1943 года. Кровопролитные бои на всем протяжении огромного фронта. На полуострове хозяйничают гитлеровцы, и можно только молиться о будущем их разгроме, можно верить в победу, сражаться за нее, но на вилле под Нью-Йорком, по дешевому сценарию сексота, все уже решено: Гитлер разбит, Розенберг «с нескрываемым удовлетворением», как свидетельствует Фефер, обещает гостям, что они могут рассчитывать «не только на материальную помощь Америки», но, «в случае необходимости, на советское правительство может быть сделан американцами дипломатический нажим». Розенберг якобы тут же спросил, сколько евреев в Крыму, куда они эвакуировались, и собираются ли реэвакуироваться.

«Такие сведения мы ему представили!» — прихвастнул Фефер, не подумав, в каком карикатурном свете выставил себя и Михоэлса: годы спустя в освобожденном Крыму с трудом и по крохам собирали сведения, которые фокусник Фефер вынул из кармана на вилле под Нью-Йорком.

Фарс не завершен. Страсти нагнетаются: «крупнейший домовладелец в Нью-Йорке» Розенберг наносит гостям новый, на этот раз гостиничный визит, чтобы сделать им выволочку. «Пока мы вами недовольны, — покрикивает он. — Вы себя не ведете так, как должны вести настоящие евреи. Советские евреи слишком много просят и слишком мало требуют. За народ, если мы народ, надо бороться…»

По словам Фефера, Михоэлс виновато засуетился и, оправдываясь, сказал то, что позарез было необходимо Лубянке и Абакумову: «Раньше у нас не было легальных возможностей, а теперь, благодаря созданию ЕАК, мы эти возможности получили и их используем…»

Так цепочка замкнулась, нет, не «цепочка», а оголенные провода высокого напряжения, несущие смерть, — у «крымского проекта» появился солидный хозяин в образе ЕАК, «заговор» набирал силу. Потеряв чувство реальности, Фефер длит зловещую легенду, пока его не останавливает следователь, напоминая, что пора двигаться дальше, переходить к шпионской деятельности, к измене и к работе на американские спецслужбы.

На свет Божий выволакиваются благотворительные организации США, общественные деятели, руководители и активисты «Джойнта», «Агроджойнта», «Амбиджана» — «некто Будиш» и другие господа, которым, оказывается, позарез нужны секретные сведения об СССР, фотографии, статистические таблицы, которых интересуют все земли Советского Союза, от Крыма до Биробиджана и Дальнего Востока. «Таким образом, — бодро кается Фефер, — шаг за шагом американцы прибирали нас к рукам». Равно и «Черная книга» была задумана в эти дни, с участием Эйнштейна, с агрессивно националистической целью. «Эта книга была задумана как националистическая атака на интернационализм, — уверял своих Лубянских хозяев Фефер. — Речь шла о том, чтобы в этой книге собрать лишь материалы о зверствах немецких фашистов над еврейским населением, т. е. сделать книгу националистической. В течение шести месяцев, — подводит итоги автор крымского „сценария“, — мы находились в кругу матерых разведчиков и реакционеров».

Мы!

Он говорил от лица своего и Михоэлса, расчетливо отступая в тень, стушевываясь, оставляя авансцену Соломону Михоэлсу. Будь жив Михоэлс в пору следствия, в самых жестоких, инквизиторских условиях, постройку Фефера рухнула бы, очная ставка с Михоэлсом была бы концом его фальсификаторской затеи.

Фефер не мог не поехать в Минск в январе 1948 года, даже если бы на то не было приказа Абакумова: ему необходимо было почти физически ощутить, ужаснуться и ощутить, исстрадаться и ощутить, понять, увериться, что страшное препятствие устранено, ощутить и, уже в следующую секунду поверив в случайность гибели Михоэлса, начать собирать в сознании и памяти строки самой большой, самой щедрой, самой возвышенной статьи памяти Михоэлса. Опустившись до самоубийственного самооговора, он переступил черту, за которой нет ничего святого. Насколько можно судить по протоколам его очных ставок с другими арестованными, он стремительно терял уверенность и твердость ответов и все более уныло, сломленно твердил о «подпольной сионистской организации», почти упрашивая — без веры в успех — подследственных подтвердить, что они вместе с ним, не в одиночку, нет, с ним, раскаявшимся, состояли в этой вражеской организации.

«— Ну, признайтесь, Лина Соломоновна, признайтесь: вы ведь состояли в нашей подпольной сионистской организации…

— О чем вы говорите?! — оскорбилась Штерн. — Какой организации?

— Признайтесь, признайтесь! — клянчил он».

По утверждению Фефера, Михоэлс возвращался в Советский Союз «полный решимости действовать», исполнить обещанное заокеанским боссам. «Я пойду к Жемчужиной, — якобы сказал этот сочиненный Фефером Михоэлс, — сообщу ей о предложениях американцев по поводу Крыма, попрошу у нее совета. Она нам поможет».