Где поселится кузнец

Вы еще не слышали от меня о подполковнике Джозефе Скотте. Он появился после выборов полкового в лагере Лонг, плоскогрудый, с худыми щеками и землистым лицом, но сильный, хорошо обученный и выносливый. Видно, генеральный адъютант штата сомневался, осилю ли я полк волонтеров, дал мне в помощь служаку, и Джозеф Скотт стал служить без лишних слов, не робкий в бою, но и не выходящий из ряда; недостаток честолюбия вредил этому офицеру. Я избрал Скотта мишенью для глаз, пока судейский лейтенант читал страницы обвинения; замкнутый взгляд, неспокойный, отвергающий от себя все пункты обвинения, грубые руки, то скрещенные на впалой груди, то лежащие на коленях, ладонями вверх. Я обвинялся в трех преступлениях: в халатном отношении к своим обязанностям в ущерб порядку и дисциплине, в поведении, не приличествующем офицеру и джентльмену, и в невыполнении приказов. Лейтенант читал и читал, объявляя имена потерпевших, цену разграбленного, размеры потрав и незаконной фуражировки, номера и параграфы нарушенных приказов и пунктов армейского устава, мои грехи и мои возмутительные приказы, все содеянное мною во имя русской военной идеи, с тайной целью превратить друзей Союза в его врагов. С начала мая газеты Юга писали о разграблении Афин, «о разрушении прелестного, мирного города, заслужившего имя южного Эдема». Называли и сумму грабежа: 50 000 долларов, проломленные стены, руины, дымящиеся развалины, — американская Помпея, умерщвленная не лавой Везувия, но грязью Севера, варварством «дикого казака» и его орды. Странно сошлись числа! 50 000 долларов — это и цена, которую Ричмонд назначил за мою голову; отдайте мою голову мятежу — и Афины снимут иск. Нашлись перья и на Севере, готовые повторить клевету: особенно газета Брика Помроя, выходившая в Ла-Кроссе, — даже «Чикаго таймс» подхватила ложь о «разграблении Афин».

Я приготовился отвечать: мирная площадь за открытыми окнами суда, магазины без следов войны — мои союзники. Как наивен я был: лавочник поспешил поправить свой алтарь, чтобы не терять денег, но, скрыв ничтожные следы войны, он мог теперь стократно преувеличить урон. Пока в Алабаму не пришли мы, эти люди съезжались с плантаций на площади таких городков и там, в комитетах бдительности, вершили суд и расправу. Кабак служил им ристалищем, кучки бешеных, стакнувшихся у трактирной конторки, судили своих сограждан; обвиняемый, еще и не открыв рта, видел, как прилаживают к дереву веревку или заряжают ружье свинцом; крикни только вслед человеку — он аболиционист! он противник рабства! — и кабацкое правосудие не пощадит его. Афины обманули всех; у древних они взяли благородное имя; у Тартюфа — лицемерие; у церкви — наружную святость; у рабов — их кровь и будущее их детей; у солнца — плодородие; у земли — простор; у дьявола — все то черное, лживое и жестокое, что бурлило скрытно и вышло наружу, когда один из моих полков отступил, оставив на милость Афин раненых солдат. Тридцать семь солдат моей бригады оставалось на зеленой траве у трибун Афинского ипподрома, среди роз и гелиотропов; живым мы нашли одного, в свалке мертвых тел, на краю вырытой могилы.

Счет грабежам кончился, и в залу упали страшные слова, более неожиданные, чем если бы в сухом, оранжевом, безоблачном небе Афин ударил вдруг гром. Солдаты обвинялись в убийствах и насилиях. Жертвой иллинойских насильников пали девушки из пансиона благородных девиц; над их плотью надругались, но честь и имя должны остаться чисты, суд не может требовать их возвращения в Афины, пока в военной толпе бродят насильники. Надругались солдаты и над негритянской девушкой; ее тело не найдено, она жила далеко, на берегу Элк-ривер, преступники загнали отца и мать в кустарник за домом, потом в темноте ночи раздался тяжелый всплеск воды и смех убегавших солдат.

Мои друзья сидели окаменев, но как оживились те, кто пресытился жвачкой о разграблении торговых Афин и ждал новостей посолонее! Можно защитить от обвинения в насилии отдельного человека, но не сотни солдат, разгоряченных боем, вынужденных врываться в дома, откуда по ним стреляют; как отвести безличную, скользкую ложь? Мне не раз доносили о дезертирах из рот и Севера, и Юга, они прятались в брошенных усадьбах, охмелев, валялись на барских перинах, напяливали на себя мундиры времен войны за независимость и не трогались с места, пока оставались запасы в погребах, пока не услышат близкой перестрелки. Если насилие на их совести, как отвести пятно от невиновных солдат? А сутулый лейтенант не спеша двигался по кровавой, перепаханной дороге моих преступлений, — и как было не пахать ее, если на любом ярде земли мог открыться афинский святой, убитый и спрятанный моими головорезами, тело обесчещенной девушки, распятие, украденное в церкви, штуки сукна или дорогие камни алабамских леди, — которыми бедняжки выкупали свою честь. А над бесчинствующими солдатами стоял я, антихрист, дикий казак, стоял, воздев окровавленные руки, и повторял своим людям: «На два часа я закрываю глаза!»

— Полковник Турчин, признаете ли вы себя виновным?

— Встаньте, полковник! — сказал судья Гарфилд. — В цивилизованных странах подсудимые, отвечая, стоят перед судьями.

— В этих странах, генерал, исполняется и такая формальность, как следствие. Никого не поставят перед судом и толпой, не выслушав прежде его объяснений.

— Разве вам не объявили заранее полного обвинения? — Гарфилд был серьезный человек, но судья неопытный и не педант. Мы завели разговор сидя: Гарфилд в кресле с высокой спинкой, я на скамье, меня не оторвали бы от нее и штыком.

— В продолжение мая генерал Митчел довел до меня шесть приказов относительно поведения бригады: все они относились к Афинам, — я показал рукой за окно, — к варварски разрушенным Афинам. Митчел требовал, чтобы захваченная собственность была передана на руки квартирмейстеру…

— Вы сделали это?

— Окорока были съедены, а серебряные шпоры для майора Гросвенора взяты у лавочника, который заслужил казни.

— Не были ли приказы Митчела тем же обвинительным актом?

— Если бы это было так, командир дивизии обязан был отрешить меня от бригады и от полка, а генерал Митчел взывал к моей бдительности.

— Что же предпринимали вы в продолжение мая и июня?

— Как и требовал Митчел, писал рапорты об эксцессах, действительных и выдуманных лавочниками. Генерал Митчел требовал еще обрить головы ворам: этого я не сделал.

— Почему, полковник?

— Я не нашел их в полку. И вы, генерал, не найдете. Их нет.

Гарфилд заглянул в судебное дело.

— Первый приказ Митчела послан вам третьего мая; приказ генерал-майора Бюэлла об отрешении вас от бригады издан второго июля. У вас было два месяца, чтобы установить суровую дисциплину.

— Мне нужен не забитый солдат, а смелый и приученный думать. Вы спрашиваете, что мы делали полных два месяца? Извольте, мы сражались, мы заняли много городов, а среди них и Файеттвилл, Джаспер, Сэйлем, Чаттанугу, Стивенсон, Хантсвилл. Восьмая бригада, вместе с другими, делала то, что позволило бригадному генералу Митчелу стать генерал-майором…

— Недопустимо приписывать себе повышение начальствующего офицера! — воскликнул штабной полковник за судейским столом.

Я ответил сдержанно, не его рвению, а взгляду Гарфилда:

— Генералы могут проиграть сражение, завершить его успехом может солдат. В золоте наших мундиров и его доблесть.

— Не потому ли вы так распустили солдат!

— Я горжусь независимым духом нашего добровольца: это лучшее из всего, что я пока нашел на своей новой родине. Те, кто берут за образец для подражания формальную дисциплину, никогда не станут популярными командирами в армии волонтеров.

— Мы в армии не для того, чтобы искать популярности, полковник, — заметил Гарфилд.

— Но мы ждем хотя бы и новых эполет — у волонтера нет и этого! Когда ударил набат, он кинулся к оружию; голая, страшная правда открылась его глазам, но он не бежит, он дерется до последнего издыхания. А от меня требуют обрить ему голову! С середины февраля до отрешения меня Бюэллом восьмая бригада взяла более тридцати городов и поселений Теннесси и Алабамы, потеряв четырех человек, а благородные, несчастные Афины убили моих раненых и казнили пленных, около сорока человек! Теперь они хотят отнять и нашу честь; не много ли! — Гарфилд не ответил, и я успел закончить: — Я не признаю ни суда над полком, ни этих менял-свидетелей!