Где поселится кузнец

— Душа пастыря всегда в страхе за прихожан, — уклонился Гирык. — Детройтские ксендзы не понесут писем в газету. Я ручаюсь за них.

— Бог — порука пану Теодору, а он — детройтским попам! — весело заключил Турчин. — А кто передал мой вексель Джошуа Форду?

Ксендз обиделся, и многие в зале считали, что лучше бы задать этот вопрос нотариусу.

— Пан Теодор не знает, — сказал Турчин. — Жаль! А вы, почтенный Джошуа Форд?

— Еще бы мне не знать! Я посмотрю, как вы заиграете на своей скрипочке через три дня.

— Вот достойный человек, — поощрял его Турчин. — Кто вам передал вексель?

— Йозеф Крефта!

— Я ведь не у него брал взаймы.

— И этот человек совершил две сотни купчих! — поразился нотариус. — По-вашему, тот, кто ссудил вас деньгами, не может продать вексель? Это что же, у вас в России такие порядки?

— И у нас ростовщики — христопродавцы! — успокоил его Турчин. — И у нас векселя по рукам ходят. На том мир стоит.

— Вот Крефта и купил вексель. За кого Крефта возьмется, того он живым не выпустит.

У прихожан отлегло от сердца: ксендз остался в стороне.

— А теперь последнее, пан Теодор. Сколько акров земли вы купили у Крефты для себя? И почему не скажете людям: скоро и я пойду за плугом вместе с вами.

Земля, земля! Простая материя жизни, она более всего занимала умы фермеров. Они хотели знать, кто новый поселенец, сколько он купил земли и нет ли здесь опасности для них?

— Церковь не запрещает нам владеть землей.

— Но зачем тайком, пан Теодор?

— Я не успел оказать о покупке: прошло немного времени.

— Земля куплена в ноябре прошлого года.

Взгляды прихожан перебегали с одного на другого; слова Турчина ложились на чашу правды, пригибали ее книзу.

— Неужели и клочок земли можно поставить в упрек пастырю! — Выдержка покидала ксендза.

Турчин рассмеялся с душевным отдохновением. О покупке он узнал стороной, от чертежника, который снимал копию землемерной карты.

— Отныне ваш пробст первый шляхтич в Радоме — четыреста двадцать акров земли! Вот и берите одного из нас голыми руками: тут я, банкрот, а тут пан Теодор, и не один, а с Крефтой, с нотариусом, компания славная, они со всяким гешефтом управятся.

— Бисмарк! — послышался громовой голос Дудзика.

Это было едва ли не самое большое ругательство среди познанских и особенно силезских поляков. Мы смотрели, как прихожане двинулись к дверям, показав спину и ксендзу и Турчину, отворачиваясь от нечистоты, в которую их ввергли.

И город Солнца не встал на месте лесных порубок. Когда отцы францисканцы, Леон Брандыс и Дезидериус Лисс, привезли в Радом церковные колокола, они в три тона славили не коммуну, не общежитие справедливости, а разбитые телегами деревенские улицы, паровую мельницу Крефты, новую кирпичную плебанию, дубовые ставни на окнах и карточные — столы в заведении Миндака.

Ксендз не собрал и трети подписей. Прихожане склонились к Турчину; на обоих листах под его именем потянулись столбцы имен. Ксендз пробрался на крыльцо, к Аврааму и Тадеушу, устрашая прихожан суровым взглядом. Убедившись, что приход склонился к генералу, ксендз закричал об измене вере, о слепых кротах, которых судьба напрасно вывела на свет божий, и о том, что радомцы — развращенная чернь, готовая побить камнями своего пророка. «Hejže на Soplice! Hejže на Soplice!» — выкликал он в ярости, вспоминая преданного толпой шляхтича из поэмы Мицкевича. Пан Теодор покинул Радом и лоно польской церкви. Матильда увезла его в штат Висконсин, в поселок с немецким именем Берлин, а в конце лета они вернулись в нашу округу, на свою ферму, в 14 милях к северо-востоку от Радома. Здесь он жил в дружбе с немецкими католиками. Честолюбие снедало его, болезнь валила с ног; осенью 1878 года он умер, не дожив до 42 лет. Матильда не отдала его тела попам из Эшли, в ней проснулась упрямая жена капрала прусской армии. Она положила пана Теодора в дубовый гроб, на телеге привезла его в наш костел и похоронила на радомском кладбище. Ксендзом в Радоме был тогда ее соплеменник, немец, плохо говоривший по-польски, отец-францисканец Марек Танел; он и положил начало господству ордена францисканцев в нашем приходе.

Ксендз Гирык ушел, остался Турчин. Мы в срок выкупили у Джошуа Форда вексель: деньги собрал Тадеуш. Авраам уехал с легким сердцем: генерал позволил ему зажечь выкупленный вексель и от этого огня раскурить трубку.

Что ж, победило безверие Турчина?

Нет. Рядом с костельным братством св. Михаила-архангела и сестрами Божьей матери св. Четок возникли и другие братства — св. Франциска и св. Казимира; к костелу пристроили колокольню, и звон поплыл над окрестными лесами.

Значит, победили ксендз и епархия?

Нет, веры в Радоме не прибавилось. Пан Теодор проиграл, но и победы Турчина не случилось. С толковища мы вернулись домой радостные, а назавтра, озираясь, не находили ни захваченных орудий, ни отвоеванной земли под ногами. Пустыня… Не устрашились ли прихожане божьей кары, предав пастыря и увидев на повозке Миндака баулы и чемоданы ксендза, вместо пивных бочек, кулей и ящиков? Нет, страха не было. Колонисты жили, радовались субботнему вечеру, чтобы выпить кружку пива у Миндака, выкурить сигару, потолковать о старом своем воеводстве, о нескольких долларах, отправленных за океан родне, о том, настоящие ли поляки кашубы, и непременно о проклятом Бисмарке. Они жили, как и предсказывали Фергус и его наборщик Чарлз, своими заботами, равнодушные и к закушенным до крови губам пана Теодора, и к горним вершинам социалиста Турчина. Они отдали ему свой голос и малые гроши на выкуп векселя, можно ли было ждать от них большей жертвы!

Победив ксендза в турнире чести, мы все же очнулись поутру на пепелище духа. Общежитие справедливости ускользнуло, растаяло, как туман этого теплого апрельского утра, оставив на ищущих ладонях влагу без запаха и цвета. Радом жил, по округе с рассвета перекликались петухи, в лесу перезванивались надетые на коров колокольцы, в положенный час плыл окрест густой, в три тона, колокольный звон. «Век идет мимо! — сказал мне Турчин, когда мы проводили к поезду Авраама и Тадеуш Драм сообщил, что школьные попечители из Эшли требуют не привозить в школу анатомическую модель. — Век идет мимо, — повторил Турчин, — а на подошвах, как прах, как кладбищенская глина, вязнет проклятый прошлый век. Мы не достигли здесь и того, что было в полку. А ведь было, было!» Я остановила его на Варшавской улице, сняла с него шляпу, зная, что нас видят и прохожие, ладонью провела по его похолодевшему лбу, по щеке, от виска к подбородку, и засмеялась смехом, в котором была и беспечная нежность, и любовь, и вся неразделимость наших прошлых и будущих лет. «Почему у меня никогда не было чувства быстротекущей жизни? — спросил он. — Будто прожито несколько жизней, и всякая прошла не вдруг, всякая — плотная, долгая. И ты это чувствуешь?» Я не могла солгать и покачала головой. «Как же так? — недоумевал он. — Отчего же у тебя одна жизнь, а у меня несколько?» — допытывался он. «Все, что пережито мною от Карпат до уехавшего только что Авраама, — это ты. Случалось, и я жила минутой, а все равно в сердце — ты. В тебе-то и лежит моя одна жизнь, сколько бы ей ни длиться, одна и одна. Я твоя крепостная, Ваня, — снова смеялась я. — Александр отпустил крепостных на Руси, а до меня ему, через океан, руки коротки, я и осталась крепостной девкой, Надейкой Турчаниновой…»

Как жить?

Мы нищие: Турчин не стал кланяться Хэнсому, кассы Иллинойс Сентрал захлопнулись. Радом опустился для нас до обыденности, до случайного жилища. Всякое бывало — крайняя нужда, сюжеты, унижающие республику, только не его; никогда, ни на час не потерял он своей независимости. Вы теперь многое знаете, оглянитесь и подумайте: можно ли было нас запугать и чем? Потерями, которые превзошли бы прошлые потери? Их не изобрели ни люди, ни бог. Страхом? Убивающим огнем? Все было, все, кроме бесчестия. Потеряв родину ради великого идеала и закалив сердце мукой целой жизни, можно ли устрашиться потерей денег или дома? Чикаго сделался вторым городом Западного полушария, по новым улицам, в каменных берегах бурлил поток деловых людей и работников. Всюду находились и ветераны войны, почитатели Турчина, однако город не принадлежал им. Чикаго жил не памятью, а настоящим днем. Что он мог дать нам теперь: службу в Иллинойс Сентрал? Домогательство пенсии у забывчивого конгресса, денег, без которых в большом городе не прожить? Медленный переход в сословие чикагских бедняков?