Страница 36 из 75
Ярослав поднимает глаза, мысленно спрашивая, понимаю ли я его. Я киваю. Но наверное, я не могу полностью понять чувства Ярослава. Для этого надо пережить то, что он пережил. Но я вижу, что все, что произошло в семье Ярослава, — ужасная трагедия для него. И он до сих пор не может от нее отойти.
— Сначала я не верил, что он может уйти навсегда. Выдумывал оправдания. Затем понял, что он не вернется, и стал злиться — на всех: и на себя, и на маму, и на папу, и на его эту Таню. Как же я на нее злился! — Голос Ярослава дрожит так, будто все произошло вчера. — Хотелось просто ее убить. Взять в ее дурацкой кухне этот чертов горшок с засохшим цветком и бросить ей в голову! Ведь папа стал счастливым! С мамой и со мной он никогда не подавал виду, что что-то не так. Выглядел радостным. Но с Таней я понял, что все было показным. Он с нами жил словно по инерции, улыбался, шутил — не по-настоящему. А настоящим его сделала эта женщина с живыми волосами. Он не имел никакого права уходить из семьи. Бросать меня. Оставлять меня с ней . Это ужасное предательство.
Ярослав медлит, а затем говорит — резко, с болью:
— А я? Меня вообще спросили, чего я хочу? Я что, мебель? А ведь я бы сказал, что хочу остаться с папой. Но без Тани. Мы бы просто уехали и жили вдвоем. И никто нам бы не был нужен. Но папа почему-то так не считал. Он выбрал не меня, а ее. — Ярослав снова нервно откусывает конфетку. Протягивает часики мне. — Потом я стал размышлять: может, мне удастся его вернуть? Может, для этого мне нужно измениться или сделать что-то еще? Я решил стать лучше, лучше учиться, чего-то достичь. Чтобы он гордился мной, увидел, какой я, и вернулся. Но это не помогло. Я понял, что не работает ни-че-го.
Ярослав выдерживает паузу и продолжает:
— Проходило время, и папа все больше от меня отдалялся. Нет, он всегда платил алименты и сначала пытался быть образцовым «папой по воскресеньям». Забирал меня от мамы на выходной. Но с каждой встречей я видел, что все больше превращаюсь для него в обузу. Он поддерживал со мной общение не потому, что любил, а из чувства долга. И так наши встречи постепенно сошли на нет. Это был для меня новый удар: осознать, что папе я больше не нужен. И я будто упал в кроличью нору, как Алиса… Падал и падал… Затем вынырнул на поверхность, и все повторилось: неверие, злость, надежда, нора… Бесконечный круг.
— Как же ты справился? — спрашиваю я тихо.
Чувства, которые описывает Ярослав, очень похожи на те, что я испытывал из года в год, когда сталкивался с жестокостью Нонны и Ромы. Я это перерос, закалился, и теперь мне интересно, как другие справляются с этим бесконечным кругом.
— Я не знаю… Понадобилось время, наверное, — неуверенно говорит он. — Вырос. Немного забыл отца. Забылось, как я его любил. Он просто стал для меня чужим человеком. И сейчас я уже ничего к нему не чувствую.
Правда? Судя по всем этим эмоциям, нет. Он так и не простил отца.
— А как все пережила твоя мама?
Ярослав думает долго.
— Я не помню… — в конце концов говорит он с легким стыдом. — Я так ушел в себя, что не обращал внимания ни на что вокруг. Я не знаю, о чем думала мама, что она чувствовала, как себя вела. Ничего не помню. Она вообще очень закрытая. Внешне казалось, что развод никак на нее не повлиял. Она оставалась прежней, и из-за этого я тоже злился. Казалось, ей плевать, что отец ушел. Я кричал на нее, обвинял: что это она виновата, что ничего не делает, чтобы папу вернуть. Кричал ей, что она никогда отца и не любила…
Он не прав. Уверен: его мама просто скрывала боль, особенно от сына. Она просто хотела защитить его и для этого старалась быть сильной. Но конечно, Катерина Николаевна очень переживала. Она ведь настоящая леди, а тут… Муж уходит к простушке с кетчупом в волосах! Естественно, это стало для нее ударом. Я проникаюсь к Катерине Николаевне еще большей симпатией и уважением.
— Не думаю, что ей было плевать. Она просто не показывала своих чувств, — говорю я, не вдаваясь в подробности. Мне не хочется спорить с Ярославом о его маме, что-то доказывать — так, будто я знаю ее лучше. Это может его разозлить.
Он рассеянно кивает, а смотрит куда-то вбок — словно о чем-то думает.
— Извини. Я тебя тут загрузил, — наконец говорит он и шумно вдыхает воздух. — Какое-то место странное. Чувствую себя как пьяный. Вот и несу всякое.
Это точно. Воздух густой, как будто в нем слишком много кислорода. Я тоже чувствую себя необычно, Ярослав нашел подходящее сравнение — опьянение. Все плохие мысли куда-то улетучились. Я смелый, беззаботный, даже безрассудный, и мне удивительно легко. Несмотря на все услышанное.
— Надеюсь, ты не разнесешь всем, что я тут тебе наболтал? — говорит Ярослав вроде бы и весело, но в то же время не без угрозы.
— Нет. Я не собирался.
— Вот и хорошо. — Он медлит, щурится. — Только вот сейчас получается, что я тебе выложил все свое личное дерьмо, а ты мне нет. Так что давай, колись, какие у тебя секретики!
Похоже, он правда ждет. Я чувствую в горле твердый ком со всем плохим, что копилось годами. Он хочет прорваться на поверхность. Я вдруг понимаю: это будет безболезненно. Знаете, обычно, когда изливаешь кому-то душу, чувствуешь тяжесть, и вроде открылся человеку — но не помогло. Это как во сне после долгих поисков туалета (конечно, если делаешь это только во сне): вроде и сходил — но облегчения нет, еще и досада появляется, как если бы тебя обманули. Так и со мной, когда я делюсь чем-то личным. Делаю я это крайне редко, и только с Ксюшей. Ей я рассказал пару моментов про мою семью. Но не о них я собираюсь сейчас рассказать Ярославу. Может, здесь, в лодке, все будет по-другому?
— Мама заставляла меня пить стиральный порошок, — выпаливаю я.
Яр смотрит на меня тупо:
— В смысле? Зачем ты его пил?
Ненавижу, когда в ответ на откровенность получаешь это убогое «В смысле?». Этим человек обесценивает все, что ты сказал, с сомнением уточняет: может, ты все же ошибся? Может, хотел сказать что-то другое? В нашей лодке сейчас такая атмосфера… Как будто все, что скажешь или сделаешь, останется здесь. В другом мире.
Я бы рассказал Яру, что раньше любимой забавой Нонны было давать мне «лекарство» — всякую бытовую химию. Иногда стиральный порошок, разведенный с водой, иногда — средства для мытья посуды. Они развлекались вдвоем с Ромой: брат держал мне голову, чтобы я не мог закрыть рот, а Нонна лила свои чудовищные «микстуры». После этого долго болел живот, жутко тошнило, открывались понос и рвота. Странно, что я не умер, до сих пор считаю это чудом.
Я бы рассказал Яру, как в детстве Нонна на много часов могла запереть меня в тесной, темной, жуткой кладовке без еды и воды. Там я мочился в контейнер, где Нонна хранит пуговицы.
Перед сном или перед тем, как уйти куда-то, Нонна наконец открывала дверь кладовки — но почему-то забывала об этом. Видя, как я выхожу наружу, она начинала орать: какого черта и как я выбрался? И если я говорил, что меня выпустила сама Нонна, она орала громче и добавляла к крикам затрещины. Поэтому позже я стал действовать по-другому. Услышав щелчок щеколды снаружи, я выходил не сразу, а только когда убеждался, что Нонна ушла по делам или спать.
Последний год Нонна, к счастью, не давала мне «лекарство» и не запирала. Ее забавы больше не такие жуткие.
Я бы много другого рассказал Яру про свое прошлое… Если бы не дурацкое «В смысле».
— Забей.
— Точно? — говорит он настороженно. Неужели все же почуял, что я собрался сказать что-то важное?
— Точно. Просто забей.
Наступает молчание. Если он настоит, если покажет, что жалеет о своем «В смысле?», я все же расскажу. Но нет. И я говорю совсем не то, что собирался:
— Когда мне было двенадцать, я переписывался с пятнадцатилетним парнем под видом девушки.
Ярослав прыскает со смеху.
— Что? Правда?
Я киваю. Мне досадно, что он так быстро переключился на другую тему и из его головы просто вылетело то, что я собирался ему сказать сначала. Но он уже допытывается: