Страница 34 из 75
— Я просил не называть меня так!
— Тогда и ты не называй меня так .
Он запинается, ему неловко:
— Извини. Просто так все тебя зовут, и я подумал…
Заминка.
— То есть когда все делают что-то одно, это автоматически считается правильным? — колко уточняю я.
— Нет… Чел, я просто не думал об этом так , — стыдливо говорит он.
— А ты думай хотя бы иногда. Думать полезно. Так мозги не превратятся в кисель.
Я выбираюсь из такси, ухожу к соседней лодке и сажусь на борт. Смотрю за канал, где бликуют огни ночного города. Сейчас он кажется мне другим миром.
— Ну куда ты ушел? — Ярослав садится рядом.
— Я ем свой круассан и пью свой кофе с видом на бриллианты. Не мешай мне.
— Ну чего ты дуешься? Ну сорри! Данил, Даня, Дэнчик! Так ведь окей? Пис?
— Так хорошо.
Какое-то время мы молчим. Тишину прерывает синхронное урчание наших животов. Ярослав мечтательно протягивает:
— Во-от бы у нас правда были круассаны с кофе…
Тут я кое-что вспоминаю. С надеждой сую руку в карман и достаю… Печенье «Вагон Вилс»! Я не съел его на перемене, решил припрятать дома на самый черный день. Ведь мой дом — это такое место, где под потолком всегда сгущаются грозовые тучи. А это печенье не просто печенье. Его мне дала Катерина Николаевна. Как в фильмах, где мамы собирают детей в школу. Этот «Вагон Вилс» — мой личный кусочек солнца.
— У нас есть кое-что получше! — объявляю я.
— Кул! Вот это улов! — радуется Ярослав.
Я достаю печенье из упаковки. Аккуратно делю его на две равные части, протягиваю Ярославу половинку, при этом вспоминаю свои же слова: «Просто так не станешь разбрасываться „Вагон Вилсом“, согласен? И будешь делиться им только с тем, кто тебе очень и очень дорог».
Мы едим медленно, с удовольствием. Печенье хрустящее, но на зубах оно не измельчается, как обычное, а ломается. В нем есть что-то мягкое, как в пирожных. Даже непонятно, что это — печенье, бисквит или какая-то хитрая вафля. Джем малиновый, вкусный. А еще есть белая прослойка — вроде суфле, но тянется, как зефир. И все это: печенье, джем, суфле — во рту превращается в восхитительный вкусовой микс.
Закончив с ужином, мы облизываем руки, а я — еще и упаковку от печенья.
— У меня пальцы заледенели, — жалуюсь я, а потом вспоминаю, что в кармане у меня есть шапка. Достаю ее и сую туда руки, как в муфту.
Ярослав идет к лодке-такси, вынимает брезент, складывает его по-другому и возвращает на место.
— Надо ложиться спать, — говорит он.
— Что, вместе? — тупо спрашиваю я.
— Если хочешь, выбери себе отель получше, — Ярослав показывает на другие лодки. — Но одеяло только здесь.
Мы ложимся в лодку на брезент и этим же брезентом оборачиваемся. Дрожим от холода, смотрим на небо. Прижимаемся друг к другу плечами и ногами. Пожалуй, это самая странная ночь в моей жизни. Интересно, Ярослав думает о том же? И, будто услышав мой вопрос, он говорит:
— Я все-таки не понимаю… Почему колонки зимой не замерзают?
Я вздыхаю. Мы молчим, каждый думает о своем.
— Эх, мамми с ума сойдет, — наконец сетует Ярослав. — Все участки и морги за ночь обегает. А завтра устроит мне взбучку невиданных масштабов. А тебя будут искать?
— Не думаю. Маме и брату плевать, дома я ночую или нет.
— Везет же.
— Я бы так не сказал.
Я говорю вполне мирно. И ловлю себя на мысли, что больше не злюсь на Ярослава. Это место что-то с нами сделало. Здесь другая реальность, где все начинается заново и где не место старым обидам.
Где-то вдали вдруг раздается вой. Мы с Ярославом резко приподнимаемся, смотрим друг на друга. Замираем.
— Что это? — шепчу я. — Волки?
— Не похоже ни на волка, ни на собаку, — отвечает Ярослав. — Как-то слишком жутко. Вой как загробный. Может… это Дерюгина? С того света воет?
— Что за Дерюгина?
Мой вопрос явно сбивает Ярослава с толку.
— Ну помещица Дерюгина.
Снова пауза.
— Ты что, не в курсе? Ни про Дерюгину, ни про Анну? Из-за которой вообще-то этот город так назвали!
Тут я сержусь:
— У меня времени нет на городские страшилки!
— А это не страшилка, это правда! Вон, слушай!
Вой стихает, но, когда Ярослав несколько раз громко произносит: «Анна! Анна!», снова раздается.
— Ну, что я говорил?
Мне становится любопытно. Я слышал про Анну: у нас в школе есть своя страшилка. В начальной школе — когда нас оставляли на продленку — мы часто ходили по пустым коридорам и отчетливо слышали не то рычание, не то ворчание. Оно иногда стихало, но крикнешь: «Анна! Анна!» — и снова кто-то зарычит-заворчит. Иногда мы слышали и вой. Но учителя, когда мы им об этом рассказывали, говорили, что это глупости и все дело в старых трубах. Почему надо кричать именно «Анна!», никто не знал. Мы связывали это с какой-то ведьмой, которую якобы похоронили на территории школы…
— Ну что за страшилка-то? — спрашиваю я.
Ярослав садится чуть подальше, разворачивается ко мне. Достает фонарик, включает и подсвечивает себе лицо снизу, чтобы оно выглядело зловеще. И жутким голосом рассказывает легенду. Я слушаю замерев — ему здорово удается нагонять страх!
Несколько столетий назад на месте нашего города была деревня, которая принадлежала жестокой помещице Дерюгиной, хозяйке ткацкой фабрики. Она была влюблена в помещика Грушецкого, владеющего соседними селениями. Но Грушецкий безнадежно любил Анну, крепостную Дерюгиной. Он захотел выкупить ее и дать ей вольную. Уязвленная Дерюгина выставила Грушецкому непомерную цену и, пока тот не заплатит, запретила появляться на ее землях и видеть любимую. Она думала, Грушецкий отступится. А он несколько следующих лет трудился не покладая рук, тоже открывал фабрики — все, чтобы заработать на вольную для Анны.
И вот он снова появился на пороге Дерюгиной с нужной суммой. Сделка состоялась, только… в обмен на деньги Грушецкий получил холодное тело возлюбленной. За эти несколько лет ревнивая помещица просто извела соперницу непосильным трудом и жестоким обращением. Ярость Грушецкого не знала границ. Следующие годы он потратил на месть Дерюгиной. Он добился того, чтобы ее предприятие развалилось. Она растеряла земли, деньги, крепостных, усадьбы. Все это выкупил Грушецкий и назвал «селением Анны». А у Дерюгиной остался лишь небольшой дом, в котором она была обречена провести нищую и одинокую старость. Но умерла Дерюгина не своей смертью: однажды в доме случился пожар, и он сгорел, утащив на тот свет и хозяйку.
Вскоре после пожара умер и Грушецкий. Судьба решила, что он исполнил свой долг на земле и пора ему воссоединиться с любимой. Селение росло и развивалось, стало поселком, а затем и городом. Теперь это город Анны. На том самом месте, где был дом Дерюгиной, сначала построили больницу, затем — школу. Там мы и учимся.
— Ходит слух, что неупокоенная душа Дерюгиной теперь бродит по городу, — продолжает Ярослав зловеще. Лицо у него искажено светом фонарика. — И когда она слышит такое ненавистное имя… — Ярослав подается ближе ко мне. Его голос стихает до шепота: — То злится.
— Анна! Анна! — вдруг кричит он мне на ухо.
Я аж подпрыгиваю! Ярослав смеется, довольный, что произвел на меня такое впечатление. Вой раздается с новой силой.
— Слышишь? Точно Дерюгина! — удовлетворенно говорит он и кладет фонарик на дно лодки. Но не выключает его.
Вой смолкает. Снова наступает тишина — неестественная, особенно жутковатой она кажется после услышанной страшилки.
— Не верю, что ты здесь родился и никогда не слышал эту историю, — опять удивляется Ярослав.
— Говорю же, нет мне дела до этих глупых сказок.
— Как ты живешь вообще без страшилок? — разочарованно протягивает он. — Со скуки же помереть можно!
Ярослав крутит фонарик. Лучик света перемещается по кругу. Освещает то мою куртку, то лодку, то куртку Ярослава, то снова лодку.
— Как же это все-таки ужасно… — говорит он после паузы совсем другим тоном, как будто за время молчания что-то обдумал. — Когда хочешь быть с человеком, но не можешь.