Страница 117 из 121
Шмая раскатисто засмеялся, глядя на гордого карлика, который и не был похож на петуха. Крошечный, худой, он, однако, знал себе цену, а также и то, что все обитатели этой землянки и ближайшие соседи от него в восторге. Да и курицы соседские с ним наперебой заигрывают… Гордый и самоуверенный, пошевеливая огненно-красным мясистым гребнем, петушок стоял на шкафчике, озираясь по сторонам, будто желая спросить новосела: «Ну, как я тебе нравлюсь? А голос?! И чего ты смеешься надо мной? Не забудь, что я пока единственный петух во всем поселке! Ко мне надо относиться с уважением. Я имею право делать все, что мне взбредет в голову. И ты мне не указчик. Кукареку-у-у!»
Задорно посмотрев на незнакомого насмешника, петушок взмахнул крылышками, вспорхнул, взобрался на подоконник, где стояли тарелки и стаканы, уставился на чужого человека красными разбойничьими глазами и слегка тряхнул гребнем, словно желая сказать: «Чего ты хочешь?.. Не угодно ли, я могу в одну минуту превратить все эти тарелки и стаканы в осколки, и тогда, когда придется тебе есть из корыта, попробуй надо мной смеяться!.. Со мной шутки плохи. Я не поленюсь тебе это доказать…»
Но все же петушок оказался милосердным и до этого дело не дошло. Он, видно, не имел ни малейшего желания ссориться с этим жизнерадостным человеком. Не лучше ли жить в мире и согласии?.. И снова взмахнув крылышками, вылетел в окошечко, взобрался на куст сирени и во всю глотку загорланил.
Солнечный луч ударил в треснутое стекло.
Шмая порывисто соскочил с постели на земляной пол и почувствовал сильную боль во всем теле. Давали себя знать осколки, застрявшие в боку, в ноге, о которых он уже давно забыл. Он осторожно натянул гимнастерку и нагнулся за сапогами, но боль усилилась. Он прислонился к сырой стене.
«Хитрые бестии, эти раны, — подумал кровельщик, — верно, узнали, что солдат приехал под крылышко жинки, и начинают докучать. Раньше они уже как будто не напоминали о себе…»
Взяв в углу палку, Шмая вышел из землянки, окинул беглым взглядом поселок и опустился на траву. Тут и там уже возвышались новые постройки, степь зеленела ровными коврами.
«Уже взялись за работу мои дорогие земляки, — подумал Шмая. — Живут трудно, ютятся кое-где и кое-как, а трудятся, не зная усталости… Сколько колонистов не вернулось с войны, сколько вдов, сирот, калек осталось, а жизнь уже идет дальше: время лечит, как самый лучший врач, и помаленьку забываются все недавние горести и муки. Жизнь начинается сызнова…»
Уже чувствовалась осенняя прохлада. Взяв полотенце на плечо, Шмая направился к Ингульцу. Постоял несколько минут, глядя на шуршащие камыши, на изумрудные воды, на мальков, стайками проносившихся вдоль скалы, на которой всегда любил сидеть и удить рыбу. Он быстро умылся студеной водой, пошел обратно и вдруг услышал стук топоров, звон пилы и повернул к усадьбе артели. Несколько пожилых мужчин и женщин приводили в порядок помещение фермы. Рядом с ними стоял, прижавшись спиной к стене, Овруцкий и тесал топором бревно.
Хоть друзья и виделись только вчера, но и сейчас они обрадовались друг другу, будто не встречались уже целую вечность.
— Здорово, разбойник! — воскликнул Овруцкий, вытирая рукавом вспотевший лоб. — Чего так рано встал? Ведь просили тебя, чтоб дал отдых своим старым костям…
— А сколько же можно отдыхать? Руки у меня чешутся, — ответил Шмая, здороваясь с окружающими. — К тому же плотницкая работа — не для женщин…
— Не святые горшки лепят! Научились мы плотничать, привыкли жить без мужиков, и кажется, что так всегда было… — отозвалась пожилая женщина с грустным лицом. — Беда научила… Посмотрел бы, как твоя Рейзл на Алтае топором работала, похлеще тебя… Что поделаешь, когда мужья нас покинули…
— Эх бабы, бабы! Разве мы покинули бы вас, если б не эта проклятая война? Да ни за что на свете! — сказал Шмая и, подойдя к женщине, взял из ее рук топор:
— Ну, хватит! Смена пришла!..
— Вижу, какая смена… — с грустью покачала она головой. — Да на тебе ведь живого места нет… Такую войну прошел… Какой уж ты теперь работник. Слава богу, что вернулся. Будем тебя беречь…
Шмая-разбойник улыбнулся и, сплюнув на руки, стал энергично тесать бревно. Окружающие с удивлением смотрели, как ловко он работает.
— Ого, сосед, а мы уже, грешным делом, думали, что ты разучился держать топор в руках… Силен, разбойник!..
— А как же! — махнул Шмая рукой. — Мой отец оставил мне наследство на всю жизнь — мою профессию. Спасибо ему за это. Ну, и стараюсь не забывать ее. Всюду она мне помогала…
— И знал же ты, друг, когда возвратиться домой, — вмешался Овруцкий, глядя, как Шмая орудует топором. — Ведь до зимы, кровь из носу, крыши залатать надо… Жести немного нашли, а вот кровельщика днем с огнем найти не могли. Сам бог послал тебя нам!..
— Что ж, постараемся, — улыбнувшись, ответил кровельщик. — Проверю, может, еще не забыл, как крыши чинят…
В полдень прибежала Рейзл. Увидев своего дорогого гостя, занятого работой на крыше, она только развела руками:
— А я его ищу по всему поселку… Ведь маковой росинки во рту не имел, а уже полез на крышу… Тебе еще отдохнуть с дороги надо бы!..
— Что? Отдыхать? Разве ты не знаешь, что кровельщик отдыхает зимой, когда метут метели и ветры сдувают с крыши всякое живое существо? А пока стоит хорошая погода, нужно поработать…
— Ну бог с тобой, работай! Только слезь на несколько минут, съешь тарелку борща…
— Это можно! — бросил Шмая, слезая на землю.
И вот он уже сидит на бревнах, окруженный толпой колонистов.
— Понимаешь, дорогая моя, когда я наработался, твой борщ имеет совсем другой вкус. К тому же я сегодня, кажется, на борщ уже заработал. Четыре года я только разрушал, жег, и все же есть мне давали. Но та еда не шла на пользу… А вот приладил несколько листов жести к стропилам, и уже аппетит у меня появился.
Он разговаривал с колонистами, шутил, а мысли были заняты совсем другим. Надо пойти к Марине Лукач, к вдове друга. Как ни трудно будет сообщить ей о гибели Данилы, но это его долг…
И когда закончился рабочий день, Шмая направился на ту сторону Ингульца.
Перебравшись через речку по мостику, который уже ждал мастера несколько лет, Шмая пошел по извилистой тропинке, поросшей полынью и чертополохом. Он чувствовал страшную слабость, и не столько оттого, что целый день тяжело трудился, сколько оттого, что не мог себе представить, как переступит порог дома Данилы и что скажет его вдове. Сколько Шмая себя помнит, он любил сообщать только хорошие вести, а когда приходилось передавать что-либо плохое, у него сердце сжималось от боли и досады. Может быть, Марина уже давно знает, какое горе постигло ее? Зачем же ему еще идти растравлять ее раны? А может быть, она ничего не знает и ждет мужа? Так зачем же отнимать у человека последние искорки надежды?
Так размышлял наш разбойник. И вдруг из-за ветвистых акаций, на пригорке, на том месте, где до войны стоял просторный дом Данилы Лукача, показалась небольшая времянка с осевшей крышей, слепленной из кусков ржавой жести. В конце дворика темнело несколько забытых ульев, где, видно, давно не было пчел, которые разлетелись во все стороны, не дождавшись своего хозяина, его добрых, заботливых рук… Вот и мшистая скамеечка под кленом, где он, бывало, просиживал с другом до третьих петухов. Каждый камешек напоминал об ушедших днях, которые уже никогда не вернутся…
С сильно бьющимся сердцем Шмая подошел к двери, постучал, но никто не отозвался. Он заглянул в окно и увидел, что из печи валит дым так, будто кто-то дует сверху в дымоход. «Значит, хозяйка должна быть где-то близко, скоро подойдет», — подумал он.
И в самом деле, спустя несколько минут он увидел на проселочной дороге невысокую худощавую женщину. Согнувшись в три погибели, она везла тачку, на которой лежало два мешка. Сзади тачку подталкивали двое мальчуганов.
Шмая сразу узнал жену своего друга, но ужаснулся, когда она подошла ближе. Как она похудела, постарела!.. А ведь недавно она была самой красивой женщиной в Сычевке! И ребята худенькие, кожа да кости. У Шмаи заныло сердце. Он бросился навстречу Марине. Та остановилась и испуганно смотрела на незнакомца, который бежал к ней.