Дом бьющихся сердец

Эйрин что-то говорит нам на вороньем, и Лору приходится переводить:

– Надеюсь, у вас хороший аппетит: каждому продавцу хочется угостить вас своим фирменным блюдом.

Я улыбаюсь ей в ответ.

– Мы нагуляли аппетит, когда изучали ваш дом.

Всегда расточающий любезности Феб сейчас молчит, слишком взбудораженный.

Перед нами ставят металлические кубки и наливают вороньего вина из кувшина. Несмотря на обещание больше ни капли в рот не брать, я отпиваю немного: в основном для того, чтобы успокоить расшатанные нервы. Нектар такой же вкусный, каким я его запомнила.

– Вам бы продавать это вино в Люче.

Хотя большинство ворон, сидящих за столом, используют для еды когти, Лоркан и Эйрин берут вилку с ножом.

– Зачем?

– Ради прибыли.

– Монеты нам не нужны.

Я откидываюсь на спинку стула.

– Ладно. Тогда можно обменять на нужные вам товары.

– Возможно, когда мы немного обживемся.

Меня подмывает усмехнуться над его эвфемизмом. Очевидно, Лор подразумевал «когда прогоним всех трех королей и, возможно, даже королеву». Памятуя о своем обещании вести себя цивилизованно, я увожу разговор от политики.

– Это вино делают из темного винограда или из светлого, как вино фейри?

– Его делают из бенфрола.

Вероятно, поэтому оно нравится мне больше.

Эйрин касается руки сына и что-то говорит. Я улавливаю одно слово: «Зендея».

– Мама сказала, что ты похожа на Дею.

Я вытираю губы салфеткой.

– Мне уже говорили. – Пытаюсь вспомнить то видение с ней, но я тогда была так поглощена разговором, что не запомнила ее лица. Только оттенок глаз.

Хочешь еще раз на нее взглянуть?

Я вскидываю брови, глядя на Лора.

По-моему, ты впервые попросил разрешения проникнуть в мое сознание.

Он откладывает столовые приборы и ждет моего ответа – я киваю.

«Рыночная таверна» расплывается, но не исчезает, а наоборот, светлеет. Сквозь оконный проем густыми лучами падает солнечный свет, освещая бледно-серый камень и пылинки в воздухе, от чего они блестят, подобно мишуре.

Слышится женский смех, от которого у меня по коже бегут мурашки: он кажется отдаленно знакомым. Спиной ко мне сидит женщина, каштановые локоны с рыжим отливом ниспадают до самого копчика.

Я, призрак в памяти Лоркана, подхожу ближе и останавливаюсь у стола, за которым она сидит с множеством женщин и мужчин. На лице черные полосы и черное перо на щеке, как у всех воронов, кроме Бронвен. Может, чернила не держатся на ее поврежденной коже? Я отбрасываю мысль: времени слишком мало, а изучить нужно слишком много.

Мой взгляд вновь приковывают глаза Зендеи: изогнутые коричневые брови и длинные ресницы, оттеняющие розовые радужки – такого оттенка не существует ни в Люче, ни в Неббе, ни даже в Глейсе. Я не унаследовала ее цвета глаз, но он наслоился на мою синеву, придавая радужкам фиолетовый оттенок, который всегда привлекал внимание фейри.

Тон кожи у меня тоже другой – персиковый, как у отца, у нее же более экзотический – полированный оливковый оттенок, напоминающий запекшуюся землю.

Похоже, единственная черта, которая досталась мне не от родителей, это форма лица. У Зендеи – идеальный овал, а у отца – идеальный квадрат. Мое же? Нонна называет его сердцевидным из-за заостренного подбородка и высоких скул. Раньше я считала, что пошла в мамму, Агриппину, поскольку у нее такая же форма лица. Очевидно, что нет.

Я отгоняю печаль, которая охватывает сердце при мысли о тайне моего происхождения, и сосредотачиваюсь на оконце, в которое Лоркан позволяет мне заглянуть.

Губы Зендеи, полные и розовые, раскрываются в улыбке, настолько яркой, что она кажется фантастической. Сердце сжимается от ее радости, затем сжимается еще сильнее от мелодии ее смеха. Хотелось бы знать, смеялась ли она хоть раз за последние два десятилетия? Знать, жива ли она?

Взгляд привлекает подвеска в виде перламутровой ракушки, лежащая в ложбинке между ключицами. Сама ракушка белая, а кончик рыжий.

Мама встает, одной рукой опираясь о стол, другой придерживая живот – заметно выпирающий. Пальцы поглаживают выпуклость, и хотя я уже не внутри его и никогда не чувствовала этой ласки, кожа покрывается мурашками от призрачного прикосновения.

Она поднимает голову на шум крыльев. Через люк, подобно пушечным ядрам, влетают гигантские вороны, перья превращаются в дым, прежде чем птицы обретают человеческий облик. Один приземляется прямо рядом с мамой. Едва Кахол приобретает очертания человека, руки Зендеи обхватывают его за шею и притягивают голову.

При виде столь большой любви сердце взвивается, горячими толчками разгоняя кровь по телу.

Насколько иначе сложилась бы моя жизнь, если бы Мериам не встала между ними… между всеми нами. От этой мысли я чувствую себя предательницей, неблагодарной дочерью. Мамма с нонной дали мне все необходимое и как же я им отплатила? Стою тут и представляю, каково было бы вырасти в другом месте, с другими людьми. С другим народом.

Глаза щиплет. Я их закрываю. По щеке катятся слезы.

Когда вновь открываю глаза, освещение в «Рыночной таверне» тусклое, а внимательный взгляд Лоркана из-под тяжелых век светится. Феб с Эйрин тоже за мной наблюдают. Уголки губ последней мрачно опущены, рот Феба так плотно сжат, что в него не запихнуть и плоскую лепешку, которую он уже намазал желтоватым соусом.

Я стираю слезы ладонью и улыбаюсь другу, тем не менее его тревога никуда не девается. Когда Лоркан переглядывается с матерью, а их головы сближаются, Феб шипит мне в ухо:

– Ты плачешь? Почему? Рибио тебе что-то сказал? Если он тебя расстроил, я не побоюсь его железных штуковин…

Я поворачиваюсь, наши носы почти сталкиваются.

– Он показал мне воспоминание с мамой.

Зрачки Феба сужаются.

– Ох! Хорошо. Знаешь, мне как-то больше по душе ввязываться в драки, в которых у меня есть хотя бы малейший шанс победить.

Я улыбаюсь.

– Какую маму он тебе показал?

– Зендею. – По позвоночнику пробегает ток, когда я представляю ее руку… на себе. – Думаю, я больше пошла в отца. К слову… – Я поворачиваюсь к Лоркану и жду, когда Эйрин закончит говорить, прежде чем спросить: – Можно увидеться с Кахолом перед уходом?

– Уходом? – Голосе Феба срывается на фальцет, чего не случалось с подросткового возраста.

– Лоркан позволил мне вернуться домой. Разве не чудесно?

Губы друга приоткрываются, как и пальцы. Зажатый в них бутерброд падает на тарелку с горой лакомств.

– Что-то я не слышу в твоем голосе радости.

– Я очень даже рада.

Он вытирает пальцы о салфетку, брови изгибаются, как тонкие ветви на ветру.

– Ты со мной или останешься?

Он мешкает, хмуро глядя на Лоркана.

– С тобой, Пиколина, но, на мой взгляд, это паршивое решение, – говорит он с упреком.

Я тяжело сглатываю, но напоминаю себе, что он так говорит от чистого сердца. Феб беспокоится, и на то есть веские причины. Перед отъездом из Монтелюче Данте сказал мне, что вдали от Люче мне будет безопаснее, поскольку фейри сочтут меня предательницей, убившей короля.

Эти слова окончательно убили мою любовь к нему. В конце концов, именно он потребовал голову брата, а не я, и тем не менее посмел перекинуть вину на меня. Интересно, что он рассказал своему народу, заняв трон в Изолакуори и водрузив на голову корону, запачканную кровью?

Я ныряю в глаза Лоркана, в самую глубину. Они не выдают ничего, поэтому пытаюсь проникнуть в его сознание, но натыкаюсь на обсидиановую стену без единой трещины, которой не видно ни конца ни края. Я почти готова попроситься внутрь, но в глубине души не хочу знать, что он видит и слышит: это может повлиять на мое решение.

Я вновь поворачиваюсь к Фебу.

– Хорошо, что мне не интересно твое мнение, Фебс.

Он запихивает в рот бутерброд и жует, как голодный волк, затем залпом выпивает бокал ягодного вина: кадык дергается на бледном горле.