Страница 1 из 2

Сколько это может продолжаться?

A..torCh

Вода из крана лилась сильной струёй и шумно ныряла в облака пены, которая от этого становилась ещё пышнее и заполняла всё шире поверхность воды. Тёплое окутывающее ощущение доводило кожу до мягкого блаженства, и только мысли колыхала неясная тревога, которая, наверное, уже никогда не позволит мне полностью расслабиться в неге ванны.

Я не надеюсь унять её, а только пытаюсь загнать глубже. Зажигаю свечи, расставляя их по полкам и у зеркала, отчего их огней становится ещё больше. Наполняю воздух древесными ароматами. Горьковато-терпкие они рассыпают вокруг землю, укладывают плотным ковром мхи и заставляют кору деревьев сочиться, как после сильного дождя тёплым вечером. Это если закрыть глаза. Но их нельзя закрывать надолго.

Славно было бы полностью выключить свет, чтобы только крохотные огоньки пронзали полумрак, но это тоже недопустимая слабость. Я и так рискую.

А было время, когда страх преследовал по пятам всюду и не отпускал ни на минуту. Когда попытки всё время находиться среди людей заставляли хвататься за отчаянные решения. Ночевать в хостелах, мыться в общественных банях, есть только в общепите. Я знаю – кто-то будет смеяться над этими словами, ведь для множества людей это обычное дело. Потому и существуют хостелы, бани и общепит. Но не для меня.

Всегда для меня было испытанием находится среди толпы. Оживлённые компании – это здорово, но я там в напряжении. А множество незнакомых людей – это полная жесть. Ни сосредоточиться, ни расслабиться. Если присмотреться, то, в сущности, моя жизнь всегда состояла из вынужденных прорывов в «мир» и отчаянного бегства в себя. И когда моё одиночество перестало быть синонимом безопасности, – жизнь обрушилась. Попасться на острие маньяка было суровым раскладом судьбы, но вырваться и продолжать жить стало безумным кошмаром.

Была попытка самоубийства. Бестолковая.

Были пара переездов. Ещё хуже.

Временные работы, временное жильё, временные компании временных людей. Бессмысленная смена дней. Бегство в никуда. И постепенно накрыло ощущение того, что это выигранное мной «дополнительное время» оказалось проигрышем в какой-то дьявольской игре.

Следователь, расспрашивавший меня много раз после того случая, с холодным недоверием заставлял перебирать, что произошло тогда, ему хотелось знать всё чуть не по секундам. Но у меня осталось не столько воспоминание, сколько впечатление. Скорее это было похоже, что меня впечатали в стену ванной комнаты или выжгли чем-то ослепительным на её поверхности. И с той же кропотливостью, с которой судмедэксперты обследовали все предметы, лейтенант тщательно отскребал меня от поверхности этой стены.

А может быть, и хорошо, что так мало осталось. Было бы сложнее карабкаться через эти завалы искорёженных мыслей и прежних убеждений в надёжности жизни. Впрочем, и до этого там было немало поломано, так что убеждения были во многом косметическими. Они прикрывали, как вежливая улыбка и – чуть не сказала: протокольные фразы, – прикрывали многое нескладное и разбитое. Но в его случае протокольные фразы были как раз направлены на то, чтобы снять покровы и провести вскрытие всего того, что не досталось патологоанатомам. Он не скрывал некоторой радости от встреч со мной, а я никак не могла понять, с чем она связана: с моим уникальным выживанием или с открывающейся за этим возможностью разузнать больше. Наверняка даже больше, чем могли бы вытащить из меня патологоанатомы.

Его спокойная манера говорить вслух о том, о чём я боялась думать, та непринуждённость, с которой он аккуратно касался событий того вечера, а заодно пытался угадать связь с прочими деталями моей жизни, заставляла меня саму взглянуть на всё шире. Перестать пялиться в тот вечер, как в распахнутое в черноту ночи окно, из которого доносятся непонятные отголоски и шумы. И даже если там, за ним никого нет, уже никого нет, то всё равно стоит наконец его закрыть, и зажечь свет во всех комнатах. Мы с ним встречались в одной и той же комнате. С одним окном, с какими-то блёклыми шторами, с бледно-зелёными обоями, по которым как следы от шин прополосовали какие-то геометрические узоры. Там абсолютно не на чем было остановить взгляд. Множеством шкафов с бумагами, рабочие столы с неновыми компьютерами и ещё папки, пачки бумаг. Сперва меня напрягало то, что там было ещё двое сотрудников, но постепенно я стала ловить с их отрывистых перебросок фраз что-то бодрящее. А то, как они шутили, – легко, местами резковато, но без грубости, встряхивало.

Я приходила к нему сперва напуганная и напряжённая, потом настороженная, а потом всё больше как на совместные мозговые штурмы насчёт того, откуда и как могли пролегать цепочки, приведшие того самого ко мне. Я смотрела с некоторой отстранённостью на произошедшее, и это позволяло мне не ощущать того страха, который затаился в глубине, и который, казалось, как туман на дне сырого оврага сохраняется в рассветную пору, но если солнце поднимется выше, то он постепенно и неуклонно рассеется.

Иногда и совсем обрывочно он упоминал те случаи, которые были раньше. Он рассказывал о них, как о сведениях из какой-то статистики. Работала там-то. Или посещала такие-то места. Хотя он почти всегда был аккуратен и не называл никого явно, это лишь иногда проскальзывало. А может, я располагала его к большей открытости. Может быть, если бы мы были вдвоём, он бы разоткровенничался ещё больше.

Мне бы этого хотелось. Нет, не знать всего того, что скрывалось в толстенных томах на его столе. А побывать где-то вдвоём. Там, где обстановка более ухоженная, например, в уютном кафе: удобная мягкая мебель, неяркое мягкое освещение, лёгкая музыка.

Его умение чётко излагать мысли, быстро строить умозаключения, в них было что-то хирургически точное, но не столь холодное. Каким-то, мне до сих пор непонятным образом, ему удавалось вкладывать в это что-то живое, ищущее. Талант, наверное. Когда отлегло ощущение грозности пережитого, я даже начала понемногу радоваться этим нашим с ним вынужденным встречам. Я ведь не получила никаких травм, кроме психологических. Казалось бы, живи да радуйся. Стоит попробовать.

Я думала, что ему мешают формальные ограничения, связанные с правилами работы.

Или стремление сделать всё сосредоточенно, не отвлекаясь на случайную симпатичную возможность. В этом вижу даже явное достоинство, профессиональную чистоплотность и силу принципов. Я стала испытывать к нему ещё и уважение.

Он этого безусловно заслуживает. Даже если я в его деле – только выразительный фигурант. Но большинство фигурантов в его деле были не такими везучими, как я. И его упорное внимание ко мне вскрылось с другой стороны. Придя на очередную встречу, я замешкалась в коридоре и случайно услышала неосторожные фразы его коллег о том, что маньяки редко оставляют выживших. Если я оказалась не случайной, а выслеженной жертвой… А это было именно так, поскольку он пробрался в мою квартиру. Тогда… Тогда он, скорее всего, однажды вернётся за мной.

Там, за неплотно закрытой дверью кабинета следователей, для меня раздался ядерный взрыв. Вспышкой просветления меня ослепило, а ударной волной впечатало в стену напротив. Обжигающее осознание всей хрупкости существования охватило всё. И когда он случайно обнаружил меня, то я была лишь тлеющим остатком себя, так же как когда-то там на гладком кафеле ванной.

Но ещё живым. Поэтому патологоанатомам снова не повезло. Впрочем, орудуя так же остро вопросами, он аккуратно снял моё припечатанное к стенке сознание. Встряхнул его, чтобы в него как в сдувшийся шарик вновь можно было накачать воздух. Ну да – воздух, чисто для объёма. Но там сквозь дыры всё высвистывало напрочь. И толку от меня было немного.

Он сдал меня психотерапевту, скорее, на переработку, чем на реабилитацию.

В фильмах психотерапевты – это такие мудрецы, черпающие истинное знание из чистых родников и наливающие его в чаши страждущих, проницательно и строго – глоток за глотком, и ещё за почасовую оплату. Вариант неплохой. Наверное. Для меня эта грань мира была чем-то таким, что есть только в кино или в книгах. Сама бы я не решилась пойти к психотерапевту, и справиться с этим, наверное, не всякому терапевту под силу. А шанса-то я им не даю.