Страница 44 из 53
В середине октября, когда палата наконец собралась, сторонники и противники парламентского метода управления встали друг против друга лагерями. Обстановка в Монтечиторио была чрезвычайно напряжена: воздух был точно насыщен электричеством, что ни час возникали бурные инциденты, вспыхивали парламентские скандалы. Правительство Бозелли оказалось между двух огней, и это сделало его положение и вовсе безнадежным.
20 октября в палате выступил с большой программной речью один из крупнейших итальянских политических деятелей Ф. Нитти. В этой речи он пытался доказать, что революция, возможная в России, «технически невозможна в Италии». Он звал правительство к сотрудничеству с парламентом и заявлял, что никогда не думал присоединяться к какой-либо критике по адресу Орландо, «который всегда стремился устранять, а не обострять противоречия». «Я рассматриваю всякие помыслы о реакции как бесполезные и безумные… Поверьте, о синьоры, что не насилием и не взаимными подозрениями порождается доверие!»— восклицал Нитти{367}.
Окончив речь, он вышел в перерыве в коридор и столкнулся там с Орландо. Они обнялись. Депутаты, заполнившие коридор, долго аплодировали этому объятию, которое, как отметила назавтра «Аванти», «имело недвусмысленное политическое значение».
Орландо выступил в Монтечиторио три дня спустя с речью, которая была одновременно и гимном либерализму и — отдавал он себе в этом отчет или нет — признанием несостоятельности либерализма.
Туринские события, заявил оратор, не означают провала «политики свободы». Они лишь «естественный и логичный» просчет этой политики. Ибо «кто может поверить, что политика свободы не переживает своих печальных часов. Кто может подумать, что политика свободы гарантирует от народных выступлений? Кто знает ту форму и ту систему управления, которая от этих событий гарантирует?»
Таково признание несостоятельности либерализма. А вот и гимн ему: «Ничто не изменилось, ничто не может измениться в тех критериях, которыми я руководствовался в своей внутренней политике… Эти критерии выражены в формуле такой простой, что она может даже показаться упрощенческой. Эта формула такова: поддерживать силу и авторитет государства, необходимые для того, чтобы вести войну… и в то же время сохранять во всей их полноте наши конституционные свободы», — под бурные аплодисменты палаты заявил Орландо{368}.
Эта речь принесла Орландо не меньший успех, чем речь на секретном заседании палаты в июне 1917 г. Снова овации, восторженные поздравления единомышленников. Однако интервентисты не замедлили восстать против утверждения о необходимости сохранять в войну всю полноту конституционных свобод, так же как не замедлили отметить противоречие между речью Орландо и его делами.
«Орландо вчера говорил довольно хорошо, потому что он вообще говорит хорошо», — заявил республиканец С. Барцилаи, но «мало смысла рассуждать во время войны о свободе, если у нас свобода печати ограничена цензурой, свобода собраний декретом, запрещающим их публичность, свобода стачек — угрозой отправки на фронт»{369}.
Римский корреспондент «Секоло» нашел, что «говорить во время войны о свободе так, как мы говорим в мирное время, — значит впадать в риторику «дурного тона»{370}. «Это справедливо, это серьезно, это даже прекрасно, что свобода мирного времени серьезно ограничена в войну», — вещала «Идеа национале»{371}.
Кабинет Бозелли пал 26 октября, когда австро-германские войска уже прорвали итальянский фронт у Капоретто. Правда, военное командование еще скрывало это, и в Риме даже крупнейшие политические деятели не знали о поражении.
Новый кабинет формировался в дни, когда 2-я, самая крупная, итальянская армия едва ли не полностью распалась, и ее солдаты, бросая ружья, с возгласами «Да здравствует мир!» уходили с фронта в тыл. Это ставило под угрозу окружения остальные — 1, 3 и 4-ю — итальянские армии, и 28 октября Кадорна отдал им приказ об отступлении. После этого по дорогам, уводящим от фронта, двигались уже более миллиона военных и около 500 тыс. беженцев. Беженцы тащили с собой свой скарб, уводили своих коз, коров и еще более увеличивали общую сумятицу и неразбериху. Лишь 9 ноября итальянскому командованию удалось остановить солдат и стабилизировать линию фронта на берегу реки Пьяве.
С 24 октября по 9 ноября 1917 г. итальянцы потеряли 10 тыс. человек убитыми, 30 тыс. ранеными, 265 тыс. пленными и 350 тыс. ушедшими в глубь страны. Армия потеряла также 3152 пушки, 3020 пулеметов, 1732 мортиры, 300 тыс. ружей (считая ружья, находившиеся на оставленных врагу складах, и не считая тех ружей, что солдаты бросили, отступая). Были оставлены врагу воинские склады продовольствия (их содержимое, впрочем, в значительной мере расхватали уходившие с фронта итальянские солдаты), 4 млн. центнеров зерна, 5 тыс. голов скота. Враг занял территорию провинций Удине и Беллуно, часть территории провинций Тревизо, Венето и Виченца, а также почти все земли, завоеванные итальянской армией за два с половиной года войны — всего около 14 тыс. км2{372}.
Как ни трагично было положение на фронте, страх перед революцией, которая, казалось, вот-вот вспыхнет в потерпевшей поражение стране, терзал итальянских буржуа и помещиков не меньше, чем страх перед нашествием врага.
Именно этим страхом объясняется тот факт, что спор о методах управления народными массами не прекратился в Италии даже и в те, трагические для нее, дни.
Экстремисты, едва только прошло оцепенение, охватившее политические круги при известии о поражении, еще с большей настойчивостью, чем раньше, призывали создать «правительство войны», которое сумело бы пресечь пацифистскую пропаганду, повинную, как они теперь уверяли, в разгроме итальянских войск. По свидетельству одного из лидеров социал-реформистов, Бономи, они требовали «чего-то вроде Конвента и террора, которые спасли Францию в 1793 г.»{373} (конечно, вкладывая в эти понятия свое, отнюдь не революционное, содержание).
Но парламентскому большинству Орландо и его «политика примирения» казались, наоборот, особенно нужными сейчас, когда в страну вторгся враг. Умеренные интервентисты также считали необходимым «восстановить единство нации». И Орландо стал в результате главой и министром внутренних дел кабинета, сформированного 30 октября 1917 г. Ф. Нитти занял в этом кабинете пост министра казначейства. В целом новый кабинет имел по сравнению с кабинетом Бозелли «более четко выраженный либеральный характер»{374}.
Но экстремисты не унимались, и 7 ноября Муссолини потребовал в «Пополо д’Италиа» гражданской мобилизации всех мужчин и женщин в возрасте от 16 до 50 лет. «Пусть нас не оставляет уважение к свободе личности… отбросим этот фетиш… вся нация должна быть милитаризована», — призывал он два дня спустя.
Этот призыв Муссолини был опубликован в газете «Пополо д’Италиа» 9 ноября 1917 г. одновременно с короткой заметкой, гласившей, что «Керенский низложен. Максималисты (т. е. большевики. — Я. К.) — хозяева Петрограда».
Назавтра «Пополо д’Италиа» потребовала объявить военной зоной всю Северную Италию, 11 ноября эта газета вышла с редакционной передовой, озаглавленной «Вперед, микадо!», и звала Японию к интервенции в революционную Россию.
Реакция во внутренней и внешней политике шла, как это и бывает обычно, рука об руку.
* * *
Экономически отсталая и слабая Италия переживала военные трудности и лишения особенно тяжело. Социальные противоречия здесь были более обострены, назревание революционного кризиса шло быстрее, чем в Англии или во Франции. В 1917 г. происходили массовые народные выступления в Ломбардии и вспыхнуло антивоенное восстание в Турине. Множились рабочие забастовки. В разных концах полуострова возникали народные волнения. Антивоенные демонстрации женщин и подростков проходили каждодневно и повсеместно. Политика «национального единения» не смогла помешать бурному взлету антивоенного движения в стране. Но большинство итальянских политических деятелей (как и большинство рядовых буржуа) еще не хотели в то время расставаться с привычным конституционным и парламентским методом управления народными массами. Они опасались политики авантюр, к которой толкали их Муссолини и К0. Поэтому экстремистов постигла неудача в их борьбе за правительство военной диктатуры. И все же либеральные убеждения итальянских буржуа не оставались незыблемыми.