Страница 39 из 53
Многие его современники могли бы, будь они только честны, под этими словами Серрати подписаться. Ведь считал же один из «капитанов» итальянской промышленности Пио Перроне, что Италия «на краю пропасти, ибо ей не хватает стали»{316}, думал с трепетом о том, «что произойдет, если придется из-за отсутствия топлива и сырья закрыть большие фабрики и выбросить на улицу сотни тысяч рабочих»{317}, один из крупнейших политических деятелей страны Ф. Нитти.
Паника охватывала в первую очередь интервентистов. Они боялись революции, боялись «преждевременного мира», который не принесет желанных для итальянского империализма завоеваний, и судорожно метались в поисках выхода из тупика. Упорно ища этот выход в «завинчивании гаек», они сделали в первой половине июня отчаянную попытку добиться «внепарламентского кризиса», т. е. отставки кабинета Бозелли, и создания правительства «железного кулака» в момент, когда палата распущена и, следовательно, повлиять на формирование нового кабинета не сможет.
Они предприняли для этого сложные маневры, которые длились не одну неделю. И все это время в итальянской прессе, на заседаниях буржуазных обществ и лиг, даже на заседаниях Совета министров, шли нескончаемые споры о «методах и критериях» внутренней политики.
Положение правительства было трудным. Минутами казалось, что оно вот-вот падет. Но оно устояло. Внепарламентского кризиса не произошло. А в 20-х числах июня собралась палата. Она тут же объявила свои ближайшие заседания секретными. И это резко изменило распределение света и тени на «политической карте» страны.
Конечно, споры о методах проведения внутренней политики продолжались и на секретных заседаниях палаты. Одни ораторы заявляли, что «надо усилить преследования» и что «всю страну следует рассматривать, как военную зону»{318}. Другие, наоборот, восхваляли политику Орландо и утверждали, что сейчас «нужна рука в бархатной, а не в железной перчатке»{319}.
Главное было, однако, не в этом.
Депутаты, скованные на открытых заседаниях строжайшей самоцензурой, получили наконец возможность говорить и держаться свободно. Результаты оказались поразительными. Парламентское большинство, скрыто враждебное войне, подняло свой голос. Оно устроило овацию в честь Джолитти (отсутствовавшего на сессии). И оно устроило овацию Орландо после его речи, в которой он жаловался на нападки интервентистов.
Орландо принадлежал к интервентистам, но его внутренняя политика была по своим методам либеральной, джолиттианской политикой. Это навлекло на него нападки интервентистов и сделало его «своим человеком» для джолиттианцев. Кроме того, последние рассчитывали (и, возможно, не без оснований), что Орландо не станет «упорствовать» и a priori отказываться от мирных переговоров, буде представится возможность. Неудивительно, что во время выступления Орландо на секретном заседании либеральное большинство палаты то и дело прерывало оратора бурными аплодисментами, а когда он кончил говорить, его кинулись обнимать и целовать наиболее старые и авторитетные члены парламента. У кресла Орландо выстроилась длинная очередь депутатов, пожелавших его поздравить и пожать ему руку. Успех был многозначителен, и об Орландо сразу заговорили как о будущем председателе Совета министров. Джолиттианцы торжествовали. Среди интервентистов царила неуверенность.
Газеты, близкие к правительству и поддерживавшие его, еще более эту неуверенность усиливали, всячески подчеркивая, что отставка кабинета Бозелли была бы «прыжком в неизвестность»{320}.
В конце июня в Монтечиторио начались собрания парламентских фракций и групп, призванные выяснить их позицию в момент голосования временного бюджета, которое играло роль голосования вотума доверия правительству. Собрания проходили весьма бурно. Определение позиции откладывалось их участниками со дня на день.
«Мы спорим каждый день об одних и тех же вопросах и каждый день произносим речи, которые похожи одна на другую и не дают ничего нового по сравнению с тем, что мы уже знаем, — говорил корреспонденту «Джорнале д’Италиа» один из участников такого совещания. — Истина в том, что мы дезориентированы и никто из нас не знает, что надо делать»{321}.
31 июня палата большинством голосов вотировала доверие кабинету Бозелли. Спор между сторонниками и противниками политики «национального единения» этим решен, однако, не был. Положение правительства оставалось шатким.
«Кризис миновал и кризис назревает… Вчерашнее голосование — это лишь вдыхание больным кислорода. Оно должно дать время для выбора наследников», — занес 1 июля в свой дневник хорошо осведомленный современник{322}.
Попытки экстремистов свалить кабинет Бозелли были у всех на виду. Их деятельность, скрытая от глаз широкой публики, была связана с личностью генерала Л. Кадорны, главнокомандующего итальянскими войсками.
Более чем посредственный военачальник, так и не сумевший за годы войны одержать ни одной стратегически важной победы, Кадорна был ярым сторонником «политики кулака». В итальянской армии он установил исключительно, даже и по военным временам, жесткий режим и превратил ее, по определению одного из депутатов итальянского парламента, в подлинное «царство террора».
Солдат жесточайшим образом карали за самые незначительные проступки. Участников солдатских бунтов (а бунты эти вспыхивали в итальянской армии начиная с 1915 г.) расстреливали по приговору суда и без него, часто по жребию, иногда децимируя «бунтующие» части. Кадорна узаконил эти варварские казни.
Офицеры, писал он в 1916 г. в циркуляре командования, «могут и должны» расстреливать защитников коллективных преступлений, выбирая их по жребию из числа тех, кто вызывает наибольшие нарекания. «От этой обязанности не может уклониться никто…»{323}
И все-таки установить в армии железную дисциплину Кадорне не удалось. А весной 1917 г. вести из России «произвели на простые души солдат «губительное», — как находил командующий одной из итальянских армий, герцог Аоста, — воздействие. Они породили у солдат иллюзию (?!! — К. К.), что воля масс может взять верх над волей командования»{324}. Кривая солдатских выступлений резко пошла вверх. Кадорна, по свидетельству его адъютанта, был этим «взбешен»{325}.
Виня во всем идущую из тыла антивоенную пропаганду, он писал в июне 1917 г. Бозелли, что репрессии, проводимые в военной зоне, теряют свою эффективность, если им не соответствуют аналогичные действия, с «энергией и твердостью проводимые на всей территории государства». Он протестовал против «терпимости», с какой в Италии дают безнаказанно распространяться «наиболее извращенным теориям внутренних врагов (т. е. социалистов. — К. К.)», и требовал от правительства репрессий, применяемых «без ограничений со всей силой и энергией»{326}.
На заседании Совета министров, на котором обсуждались эти требования Кадорны, Орландо указал главкому, что было бы «опасным упрощенчеством» объяснять такое сложное явление, как настроение армии, одним только влиянием антивоенной пропаганды{327}. Он упорно уклонялся от проведения в жизнь мер, которых требовал Кадорна (в частности, от роспуска ИСП), и отношения между ним и верховным командованием становились все более напряженными.
И этот генерал, стремившийся установить во всей Италии такой же жестокий режим, какой он ввел в армии, стал признанным вождем и кумиром итальянских интервентистов. Они его называли гениальным и «более великим, чем Наполеон», устраивали овации при одном только упоминании его имени, посылали ему восторженные приветствия и телеграммы.
Кадорна, которому занимаемое им официальное положение не позволяло открыто вмешиваться в политическую жизнь страны, пользовался этими телеграммами как средством воздействия на настроение тыла. Отвечая своим поклонникам, он внушал, что «слабость» является изменой не только на передовой, звал к борьбе «против внешних и внутренних врагов» и т. д.