Страница 20 из 53
Франция, как писал Ллойд Джордж, «истекала кровью». Она еще «держалась на ногах… но временами уже покачивалась»{150}.
Экономика страны пришла в упадок. Оккупированные немцами северные департаменты были богатейшими во Франции. В канун войны они давали 60 % всего французского чугуна и стали, почти половину угля, 20 % пшеницы, более половины сахарной свеклы. В первые два года войны потеря продукции этих департаментов еще как-то компенсировалась усиленным экспортом из Англии и Америки. Работа гражданской промышленности сокращалась, но военные предприятия создавались заново (или расширялись по заказу правительства, а нередко и на его средства) в Южной и Юго-Восточной Франции, в частности в бассейне Луары, в Сент-Этьене. Рабочих туда свозили из окрестных городов и деревень. Они жили в отрыве от семей, в переполненных фабричных казармах, бараках, питались всухомятку. С затяжкой войны они все более открыто выражали свое недовольство.
Со второй половины 1916 г. в странах Антанты остро стала сказываться нехватка морского транспорта, а с началом 1917 г., с объявлением Германией «тотальной» подводной войны, ввоз заморских товаров во Францию и вовсе затруднился. Промышленность, даже военная, все более страдала от нехватки топлива и некоторых видов сырья.
Недостаток рабочих ощущался даже острее, чем недостаток угля и металла. Он лимитировал, в частности, рост авиапромышленности, в которой было чрезвычайно заинтересовано военное командование{151}. От нехватки рабочей силы задыхалось сельское хозяйство, которое правительство тщетно пыталось спасти, посылая на сельскохозяйственные работы школьников, заставляя солдат обрабатывать заброшенные земли.
Свою внутреннюю политику французское правительство с первых дней войны проводило под лозунгом «священного единения». Это не помешало ему в тревожные дни августа 1914 г. издать закон, объявлявший всю страну на осадном положении. Железные дороги, почта, телеграф, полиция контролировались военным командованием. Военные власти получили право обыскивать дома частных лиц, изымать оружие, запрещать собрания. Был распущен без указания срока созыва парламент, введена жесточайшая цензура печати.
От газет требовалось «публиковать все, что может разжечь национальное чувство в стране», и умалчивать обо всем, что может страну «встревожить и взволновать»{152}.
Правительство покорно выполняло указания военного командования, и во Франции— не только в департаментах, объявленных военной зоной, но и в глубоком тылу — установилась фактически диктатура военных.
Рабочее законодательство, завоеванное пролетариатом десятилетиями упорной борьбы, считалось если не юридически, то фактически аннулированным войной, и предприниматели пользовались этим, чтобы снижать жалованье рабочим. «Нет больше прав у рабочих, нет законов о заработной плате, есть только война», — заявил военный министр А. Мильеран делегации металлистов, выразившей протест против невыносимо тяжелых условий труда{153}.
Когда война приняла позиционный характер и военная угроза, нависшая над Францией, несколько ослабела, страна начала постепенно возвращаться к конституционному образу управления, но медленно, наталкиваясь на сопротивление реакционных сил — так что остатки «исключительного режима» первых месяцев войны даже на последнем ее этапе во Франции сохранялись.
Парламент с 1915 г. собирался регулярно, но военные власти сдавали свои позиции в управлении страной весьма неохотно. Правда, осенью 1915 г. они кое-как примирились с тем, что «штатское» министерство внутренних дел взяло охрану общественного порядка в стране в свои руки, но закон об осадном положении и в 1917 г. отменен не был. И хотя наиболее суровые его статьи не проводились в жизнь, но возможность того, что они будут в жизнь проведены, как дамоклов меч висела над народными массами Франции.
По мере того как в стране все острее сказывалась нехватка рабочей силы, номинальная заработная плата рабочих военных предприятий росла, но реальная их зарплата неизменно оставалась ниже довоенной. Об отмене войной рабочего законодательства предприниматели в 1915–1917 гг. говорить избегали, но 400 тыс. женщин, занятых в военной промышленности, и в 1917 г. работали наравне с мужчинами по 10–12 часов в сутки, часто без выходных, часто по ночам. Столько же примерно солдат, откомандированных из армии для работы на военных заводах, могли быть за любую провинность, и прежде всего за участие в стачке, возвращены на фронт или отданы под суд военного трибунала.
Границы, в которых должна была во Франции проводиться политика «священного единения», оказались, как видим, достаточно узкими. Но политика эта была правящим классам нужна, и она проводилась. Ярым поборником ее являлся министр внутренних дел радикал-социалист Луи Мальви.
Характеристики и оценки, даваемые Мальви современниками и историками, противоречивы. Его называют и крупным и средней руки государственным деятелем. Говорят о нем как о «славном парне», которому Совет министров, зная его любезность и такт, поручал улаживать самые щекотливые вопросы. И говорят о нем (его политические противники) как о холодном интригане, умело проводившем несколько политических интриг одновременно.
Единственное, что не вызывает у знавших Мальви сомнения, — его приверженность либеральному методу управления. В годы первой мировой войны Мальви старался, как он пишет в своей книге, дать Франции «максимум свободы, совместимой с интересами национальной обороны»{154}, и прибегать «к насилию и жестоким мерам, лишь исчерпав предварительно все другие способы воздействия»{155}.
Практически это значило, что Мальви разрешал рабочие собрания, если они носили «строго корпоративный» (т. е. неполитический, неантивоенный) характер, и что он лишь «в крайних случаях» давал своим сотрудникам санкцию на обыски в помещениях синдикатов (профсоюзов) и на аресты профсоюзных лидеров. Он предпочитал добиваться договоренности с ними.
Конечно, мягкость режима, установленного Мальви, не следует преувеличивать. В стране в бытность его министром внутренних дел были проведены сотни обысков, арестов, многие и многие противники войны брошены в тюрьмы. Политика «священного единения» не мешала Мальви насаждать на крупных предприятиях — подвидом рабочих — агентов охранки, так же как не помешала ему предписать префектам обращаться к военным властям во всех случаях, когда задуманная рабочими демонстрация или стачка представлялись им опасными для общественного порядка, а уговорить организаторов рабочего выступления отказаться от своих планов не удалось. И все же режим Мальви был мягче, чем если бы министр выдвигал на первый план «политику насилия», мягче, в частности, чем в Германии и Австро-Венгрии.
Стоит привести отзыв Ромена Роллана: «Ни Бриан, ни Рибо, — писал он 18 июня 1917 г., — не дошли еще до такого наглого самоуправства, до какого дошел граф Штюргк[8]. Мы, благодарение богу, еще не видели у себя служащего… приговоренного к смерти за перепечатку и распространение антивоенных стихов (уже опубликованных в газетах), как это произошло в мае 1917 г. с Карлом Лангером из Фрейвальдена»{156}.
В военной промышленности, в которой в 1917 г. было занято более полутора миллиона рабочих, рука об руку с Мальви и «в духе Мальви» действовал министр вооружения социалист А. Тома. Он способствовал организации на военных предприятиях потребительских кооперативов, рабочих столовых и т. п. При министерстве вооружения появились комиссии: жилищная, продовольственная, условий труда. В них наряду с хозяевами входили также и представители рабочих синдикатов (профсоюзов).
Все это были не бог весть какие нововведения, но Тома не стеснялся на их основании говорить о некоем «военном социализме», который он якобы вводит на предприятиях.
Его демагогия имела успех у отсталых рабочих и у многих буржуа. Ш. Моррас — лидер французского «интегрального национализма», монархист и один из самых реакционных политических деятелей Третьей республики— не скрывал своей симпатии к «социалисту». Он особенно ценил Тома за то, что «ни идея классовой борьбы, ни утопия социального равенства не ограничивают его горизонта»{157}.