Страница 7 из 38
В 1770 г., после того как царская администрация, отчаявшаяся сломить сопротивление чукчей, упразднила Анадырский острог, часть безоленных чуванцев и ходынцев ушла вместе с русскими жителями острова на нижнюю Колыму, а часть перебралась на Охотское побережье под защиту гарнизона Гижигинской крепости.
Большинство оленных чуванцев и ходынцев в конце XVIII в. ушло в горы, с которых берут начало Анадырь и правые притоки Колымы — Большой и Малый Анюи. Там они стали кочевать с коряками-оленеводами и постепенно утратили свой язык и обычаи.
Когда царское правительство оставило чукчей в покое, те перестали преследовать юкагиров, и между обоими народами восстановились добрососедские отношения.
В первой половине XIX в. некоторые чуванцы и ходынцы вернулись с Колымы обратно на Анадырь. Но к этому времени они были уже почти полностью обруселыми…
Чукчи, коряки, чуванцы и ходынцы начали сообща осваивать северо-западную часть Чукотки, вели меновую торговлю и вступали во взаимные браки. Священник Андрей Аргентов, побывавший в 40-х годах прошлого века у чукчей на реке Чаун, сообщал о большом числе смешанных чукотско-юкагирских семей.
Таким образом, во второй половине XIX в. и в начале XX в. в бассейне Анадыря оказались две группы чуванцев и административно слитых с ними ходынцев[18]: группа оленеводов, кочевавшая в верхней части Анадыря и говорившая на корякском и чукотском языках, и группа оседлых рыболовов в средней части Анадыря, пользовавшаяся своеобразным говором «колымчан» — потомков служилых людей XVII–XVIII вв.
Когда я в 1973 г. попал на Анадырь, меня увлекла мысль отыскать хотя бы одного чуванца, знающего юкагирский язык. Затея была чистой фантазией, потому что еще за сто лет до меня Г. Л. Майделю с трудом удалось записать там всего несколько юкагирских текстов. Я это знал, но местные жители, в том числе русские старожилы, сумели заронить во мне искру надежды…
Согласно информации, полученной от В. А. Гунченко из поселка Марково, который в начале 1930-х годов работал учителем в поселке Еропол[19] (на одноименном притоке Анадыря), там жили как оседлые, так и кочевые чуванцы. Все они говорили по-русски, но старики знали якобы и свой родной язык — мягкий, певучий, в котором слышалось много л и совсем мало р…
Заинтригованный, я познакомился с несколькими марковскими чуванцами — бывшими обитателями Еропола и записал от них целый ряд слов, но все слова оказались чукотскими или корякскими.
На мой недоуменный вопрос чуванец Н. Ф. Шитиков заметил: «Корякский и чувавский языки очень близки — они различаются лишь окончаниями слов…».
Но ведь, судя по записям Майделя, у чуванцсв был язык, совершенно не похожий на корякский!.. В общем за родной язык марковские чуванцы принимали уже почти забытый ими корякский. Он действительно более «мягкий», чем близкий ему чукотский. Например, чукчи называют свое кочевое жилище яранга, а коряки — яяна…
С анадырским юкагиром, дед и отец которого знали родной язык, я познакомился в поселке Ваеги на реке Майн. Это был Г. А. Борисов, сам говоривший только по-русски.
Своего среднего сына Борисов назвал Тэки (Текки) Одулок, что, по его мнению, означает в переводе с юкагирского «Сын Большого Озера» (официальное имя мальчика— Андрей). Дед говорил Борисову, что так называлось на Колыме большое, сильное племя юкагиров. «Тэки, — уточняет Борисов, — значит «сын», а одулок — «озеро», — и неожиданно добавляет, — одул, по-нашему — «могущественный человек» (аналогичным образом толковал это слово В. И. Иохельсон).
Я рассказал Борисову о Николае Ивановиче Спиридонове — юкагирском писателе и ученом, подписывавшем свои литературные произведения псевдонимом Текки Одулок, о современном писателе-юкагире Семене Курилове и его романе «Ханидо и Халерха»[20]. Борисов вдруг оживился: «Ханидо — по-юкагирски «орленок», халерха — «чайка». Он когда-то слышал эти слова от отца или деда. Мы попрощались. Борисов обещал, что постарается припомнить все о своих юкагирских предках, что напишет Курилову…
«МОЯ БАБУШКА — ЧУВАНОЧКА»
Теперь переберемся в низовья Колымы — еще до прихода анадырских чуванцев достаточно плотно, по северным масштабам, заселенный край. Здесь, преимущественно в Нижнеколымске и Походске, во второй половине XVIII в. жили русские солдаты, юкагиры-омоки и русско-юкагирские метисы: поскольку русские женщины составляли только треть пришлого населения, русские мужчины довольно часто женились на юкагирках. В результате обитатели бассейна нижней Колымы быстро сплавились в единую этнографическую группу с русским языком и синкретической культурой.
В начале XIX в. иркутский исследователь М. М. Геденштром отмечал, что «сидячие» юкагиры на нижней Колыме, Омолоне и обоих Анюях (Большом и Малом) «как в образе жизни, так и языком нисколько от русских не разнствуют. Юкагирский язык большая часть из них совсем забыла»{25}.
Об облике смешанного населения этого района Ф. П. Врангель писал: «Темные, почти черные глаза и волосы, продолговатое правильное лицо и удивительная, особенно у женщин, белизна тела…»{26}.
Когда в конце 60-х годов XIX в. на нижнюю Колыму приехал уже упоминавшийся Г. Л. Майдель, он нашел там «одно смешанное племя» с почти неразличимыми «составными элементами»{27}.
Рассказывая об анюйских юкагирах, участник экспедиции Врангеля Ф. Ф. Матюшкин удивлялся тому, что они поют о соловьях, сизокрылых голубках, решетчатых окнах, им совершенно неизвестных, зато, конечно, известных русским, так же, как балалайка и скрипка, под аккомпанемент которых анюйские аборигены исполняли свои песни.
Импровизированные любовные песни обруселые юкагиры Малого Анюя называли, по словам Матюшкина, «андыльщинами»: от юкагирского андыль — «молодой человек». Юкагирская андыльщина (или андыщина) стала составной частью песенного творчества колымчан, у которых в конце XIX в. существовала андыльщина как на юкагирский, так и на русский «склон».
Для андылыцины характерны частые переходы от высоких тонов к низким. Она пелась «проголосно», т. е. протяжно, с бесконечными повторами и отступлениями от музыкальной темы. Примерно так же поются тирольские йодли.
Мой-то дедушка по-чукотски ломáт[21],
За переводы он кахтаны[22] получáт.
Моя бабушка чуваночка,
А вторая-то чукчаночка,
А уж как третья-то русаночка.
Что чуваночка обуточки сошьет,
А русаночка оладьи напекот,
А чукчаночка гостить ко мне идет,
В поводу она каргиночку[23] ведет,
В хонбах[24] мне сиводушечку[25] несет, —
говорилось в одной из песен, записанных на Колыме ссыльным народовольцем В. Г. Богоразом, впоследствии известным этнографом{28}.
В 1892 г. в селении Кулымский на левом берегу Колымы, против устья Омолона (современный поселок Колымский), побывала М. П. Черская. Она записала в дневнике: «Жители здесь — оседлые юкагиры; они совершенно обруселые, живут по-русски, все православные. По-юкагирски говорят из 19 человек двое; постройки русские. Одеваются по-русски; очень религиозные; кроме собак, никакого скота не имеют; питаются рыбою…»{29}.
В 1927 г. среди колымчан селения Походск несколько недель прожил известный орнитолог, член Комитета Севера при ВЦИК С. А. Бутурлин. Он «лишь случайно узнал, что около трети семей этого селения по паспортам не русские, а инородцы, т. е. юкагиры»{30}.