Овидий в изгнании

Выдропуск взялся за нож и вырезал ПРЕЛЮБЫ.

Врата угрожающе загудели; железо, их опоясывавшее, словно накалялось, приобретая вишневый цвет, и откуда-то сверху сорвались и мазнули его по виску неслышные сычиные крылья.

«Тебе нет доступа, кто бы ты ни был, — отвечали ему врата. — Тебе неведом Зачур. У тебя есть последний опыт. Тебе ведомо, что будет потом».

Выдропуску не было ведомо, что будет потом, потому что общаться с людьми, пережившими то, что было потом, ему не доводилось. Он облизнул пересохшие губы и застыл.

Что еще? Тайное имя? Имя, известное одному лишь Славурону и покровительствующим ему силам? Откуда ему, Выдропуску, знать это имя? И кто поможет ему — сейчас, когда он, маленький донельзя, стоит перед грозно пульсирующим Прикалиточком и когда того гляди начнет совершаться ТО, ЧТО БУДЕТ ПОТОМ?

Какое имя?..

…Это был темный притон под вывеской «Прием хомячков». Выдропуску однажды довелось видеть этот прием. Ражий дадурх, с рыжей гривой, заплетенной в косички, которые символизировали число его боевых выездов, гарцевал перед гогочущим войском, понося противника и предлагая убить любого, у кого хватит духа шагнуть ему навстречу. Коренастый зольх — Выдропуск не знал его имени, видел лишь, как он рассказывал однополчанам старый вобайский анекдот утром перед Битвой Народов — что-то пробурчав, вышел из безмолвного строя. Через время, нужное, чтобы высучить двадцать пять — двадцать шесть сантиметров суровой нитки, кичливый дадурх корчился, хватаясь руками за собственное копье, пригвоздившее его шею к темной от крови земле. Это был Прием хомячков. После битвы Выдропуск искал того зольха, чтобы разучить прием, но не нашел: должно быть, того завалило бойцовыми конями.

Внутри служанка протирала полы, за стойкой массивный стоечник взбивал в баклаге Кочетову Косицу — зелье, пользовавшееся устойчивой славой в определенных кругах. Выдропуск неспешно подошел к нему. «А скажи-ка, голуба, — обратился он к стоечнику, — в ваших краях, что, выпь шибко кричит?» Стоечник глянул на него изучающе. «Выпь у нас кричит в записи, — помедлив, сказал он и прибавил: — Если, конечно, не из баловства интересуетесь». Это был ясак для тех, кто собирался смотреть на строго запрещенный бобровый гон. Стоечник кивнул отиравшемуся поодаль подростку, и тот проводил Выдропуска в неприметный, но вместительный зал, полный запаха пота, азартного гомона и бегающих зайчиков от воды на потолке.

В тот день, упорно, раз за разом ставя на бобра по кличке Черный Гавиал, он спустил все пенязи, остававшиеся у него в кожаном кошельке. Черный Гавиал шел шибко, извиваясь в воде гладким телом и руля мощным хвостом, но в исходе поприща почему-то начинал задумываться и неизменно отставал на полкорпуса от победителя. Когда Выдропуск проиграл последнее, ставивший на победителя плотный человек в богатом даннском платье, вышитом золотой тяголью, с усмешкой бросил в его сторону: «Вы, зольхи, всегда ставите на кон все, что у вас есть, словно завтрашний день для вас не настанет. Последний пенязь ребром, а, зольх?». — «У пенязя четыре ребра», — процедил Выдропуск. Тот посмотрел на него со смешливым удивлением. «Не кажется ли тебе, зольх, что когда-нибудь он станет ребром на твое счастье? Не хочу тебя разочаровывать, но бог Кадук, заставляющий людей блуждать по болоту, едва ли благохотен к тебе и твоим близким». Телохранители, обступившие его, захохотали. Он вышел из зала. «Везло нынче Славурону», — сказал кто-то с завистью вслед.

Кадук! Покровитель всякого нечистого промысла, не бог даже, а болотный дух, гоняющий свою челядь за маленькими детьми, которых он привык есть живыми! Кадук, Падающее Лихо! Кто еще в Мире Неистлевающих станет поборать за Славурона!

Выдропуск ударил ножом в глухо ответивший дуб и, брызжа светлой щепой, вырезал на вратах КАДУК.

Они протяжно дрогнули, как чрево в родах.

«Тебе вольно войти, кто бы ты ни был, — грохотнули они. — Тебе ведом Зачур».

— Очень тревожно, — заявил средний сантехник, подбирая ноги, чтобы никто не впился в них из-под кровати.

— А я думаю, все будет хорошо, — поделился старший, однако ноги тоже подобрал.

Завизжал механизм, грохнули створы, и перед ним замерцала, все расширяясь, полоска… не света, нет, но какой-то новой темноты, отличающейся от той, в которой он маялся перед Прикалиточком. Она пахла дымом и людским жильем, и он, вдруг поняв, как остро ощущает запахи, не удивился, когда посмотрел на себя, словно сверху, и увидел свою спину с острым хребтом в черной щетине, красный зев, источающий пену, и огромные белые клыки в нем. Людьми сюда не входят. Лишь боги и звери проникают этими вратами. Кем же, как не вепрем, пристало ему навестить Славурона, настолько пренебрегшего богами, что им приказано было не приносить ничего стрелоносительнице Дзеване от первин нынешнего урожая?

Постукивая копытами, шел он по булыжнику двора, меча красные взоры по сторонам. Два охранника кинулись на него от караульни, тараща неживые глаза. Он отступил, дал одному вырваться вперед, скользнул под его топор и продрал ему клыками брюхо; тот выронил оружие и ухватился за нутро, медленно опускаясь на колени. Второй оказался ловчее и смышленей, с ним Выдропуск возился минуты две, пока его копыта не опустились на поверженную грудь. Он застыл и огляделся. Что-то смутно тревожило его, пока он был занят с охранниками. Что же?

У колодца какая-то тень… вздрогнул и закинулся вверх колодезный журавль, таща пустое ведро… кто там? Какой-то запах, вроде знакомый, сквозил из полуоткрытой двери. И вот — знакомая кряжистая фигура в красном с золотом кушаке выросла на пороге, наляцая до уха тетиву черного лакированного лука.

Ардавур, конечно. Глянь, как посытел. Давно не видались.

Старый вобай разболтался в сарае. Молодые увлеченно слушали. Выдропуск сидел в углу, перематывая чистой тряпицей стертую ногу. «И вот, значит, перевозили Неопалимый Поставец», — излагал рассказчик давно отшлифованную историю. «Это тот самый? который ушкуйники разбили на волоке?» — «Самый тот». — «Так ты, дядька, был при этом?» — «А что ж я тебе говорю? Знамо дело, был. Ты слушай. Довезли его водой до порогов, а дальше — на волок. Бревна, битюги, бурлаки — и свои, коренные, и добавочных наняли по деревням. Полтора дня Поставец только вынимали из ладьи и ставили на волокушу. Стража тут, ясное дело. Денно и нощно. Начальником у них был Айтанарих, а подначальником ходил Ардавур». — «Это который теперь у Славурона вроде как его тенью ходит?» — «Он. И вот прилетает Айтанариху голубь хозяйский, с хозяйскою же печатью. Спрашивает в грамоте, где именно они сейчас и долго ль им, по их расчету, идти еще до большой воды. Айтанарих велит хозяйскому официалу отвечать, сколько они прошли и когда думают добраться. Отправили голубя. Наутро он назад: снять немедля пятнадцать копий с охраны и отправить вниз по течению, поскольку-де сведалось, что оттоле разбою ждать. Айтанарих, хоть и опасается рассредоточить силу, делать нечего, пятнадцать копейщиков с копейною гридью отсылает по течению. Ночью на волок нападают ушкуйники. А у Айтанариха, на грех, людей всего половина. Отбивался, пока мог, а потом сам-четверт отошел к воде. Остальных положили всех. Ардавур пропал. Бурлаки, кто не сгиб, разбежались». — «Ну?» — «Вот те ну. Главарь их свел голубя хозяйского — не к хозяину тот летал, а к нему, и распоряжение отвести людей от него было. А потом он этому голубю шею свернул — и в воду. Дескать, опознают — выдаст. Так вот, главное-то в том, что, говорят, Ардавур в этом был главным замыслителем, от него у них и печать хозяйская; потому-то он и пропал тогда, яко бы душу положил, защищая господское добро. А потом у Славурона обнаружился». — «И что ж они, ушкуйники-то, делали с Поставцом? На хребте тащили?» — «Нет. У них, сказывают, водознатец был, умевший своим прутом еще и поставцов чудесно допытываться, если которые с механизмом. Тут же открыли его, золото в мешки и давай Хегг ноги. Поставец, слышно, по сию пору там валяется. Наполы в землю ушел от своей тягости». Выдропуск пошевелился в углу. «А ты, отец, откуда на все это смотрел?» — спросил он. В сарае захохотали.