Овидий в изгнании

Поздно! Заснувшая от усталости на полуслове, царевна-лебедь выпала за борт: пальцы его схватили воздух. Пущенный вниз «Хейердал» застыл над местом, где еще слышался плеск ее паденья; Ясновид прыгнул за борт, вынырнул задыхаясь и нырнул еще. Когда наконец, после долгих и бесплодных поисков в ночной воде, онемевший, он выполз на палубу «Хейердала» и тот безмолвно понес его, пока не рассыпался в пыль над его балконом, — Ясновид, потерявший счастье на много лет вперед, дошел в предутренней тьме до кровати, с которой несколько дней назад начался его бесславный поход, и, упав, закусил на ней подушку беспощадными зубами.

Глава девятая,

в которой систематические проникновения не доводят до добра, а нравственные заветы остаются чужды читательской массе

Младший сантехник позвонил в Ясновидову дверь на седьмом этаже и в ее проеме увидел лицо, наполненное таким страданием, что ему тотчас стало стыдно за цель своего прихода. Тем не менее, пущенный в дом, он, запинаясь, ее изложил.

— Сань, сегодня какой день? — хрипло спросил Ясновид.

— Пятница.

— Тогда давай так: какое число?

— Двенадцатое. В общем-то.

— Ага. Четыре дня, значит. По вашему измерению.

Он опять протянулся по дивану, иллюстрированному Константином Васильевым, а младший сантехник смотрел на него с боязливым сожалением.

— Мить, — позвал он, — тебе помочь чем? За пивом сбегаю?

— Не поможет.

— Так все плохо?

Тогда Ясновид, путаясь в словах и большую часть их заменяя болезненными ударами по той части подушки, где у нее должна быть печень, открыл младшему сантехнику историю своего плена, бегства, любви и скорби. По окончании рассказа они надолго замолчали, и к ним охотно присоединился бы и автор, давно уже чувствуя пресыщение от надзора над страдающим человеком, но, к сожалению, он принял на себя должность говорить даже в тех ситуациях, когда для всех речь становится тягостной.

— Мить, ты извини, я не вовремя, — начал младший сантехник.

— Ну, о чем ты. Помочь я вам, мужики не могу сейчас, уж извините…

— Мить, да брось…

— Могу вот свою вторую главу отдать. Может, пригодится. Мне уже не надо. — Он отдал младшему сантехнику блокнот с Муми-троллем, содержавший наброски его славянского романа, которому суждено было остаться недописанным по той причине, что автор его перерос.

Младший сантехник сбивчиво прощался с ним в передней, выходя спиной на лестницу.

— Плохо дело, — сказал он коллегам.

— Отказал? — привычно отгадали они.

— Хуже. В такой ситуации, что уж вторых глав не пишут. — И младший в общем виде передал историю Ясновида.

— Жалко малого, — сказал средний сантехник.

— Может, выкарабкается еще, — сказал старший.

— Помочь бы, — сказал младший. — Да чем?

— М-да, — ответили все.

— Ну, мужики, — промолвил старший, ударяя ладонями по коленям, — пойду я, пока суд да дело, к Терентию схожу. Мало ли, может, у него концы есть в литературной среде.

Терентий Сервильевич Гальба, персональный пенсионер республиканского значения, доживающий свои дни в насыщенной политической атмосфере на седьмом этаже, напротив Ясновида, открыл старшему сантехнику дверь и густо сказал:

— Здорово, Семен! Двоих поймали, один убежал. Ищут.

Это вызвало у Семена Ивановича неудержимое желание сейчас же уйти, чтоб не попасться, но он его подавил и вошел в комнату.

— Он с оружием. Как сам-то? — спросил Терентий Сервильевич и, не дожидаясь ответа, сообщил: — Сейчас по радио выступал писатель, и вот его спросили, что, по вашему мнению, происходит в стране, так он прямо сказал: «Воруют». Понимаешь? Вот что сказал писатель!

— Карамзин, наверное, — предположил Семен Иванович, не в силах противиться вихрю политинформации и кренясь в направлении от эпицентра.

— Может быть. Хотя, кажется, какая-то фамилия другая. А может, и Карамзин. Ему говорили: скажите, Михаил, не помню как по отчеству. Известный писатель. Нет, ну ты скажи: ведь все кругом открыто говорят, что идет воровство, а им хоть бы что! В какие дни стал я персональным пенсионером!

После этой вольной цитаты из «Скупого рыцаря» Терентий Сервильевич безнадежно махнул рукой и качнул головою, дававшей ему сходство с моржом.

— Вот, Семен, хоть ты скажи мне: если Бог есть, как тут утверждают, то какой смысл, чтоб у меня был разум? Если он мне только приносит страдания от наблюдений? Бог бы, если был, разве бы он мне его дал без всякой цели?

Семен Иванович был вынужден согласиться с Терентием Сервильевичем, что если бы Бог был, он бы, безусловно, Терентию Сервильевичу разума не дал и был бы кругом прав в этой ситуации.

— Вот, — подытожил Терентий Сервильевич. — Вот до чего дожили. Сейчас одна надежда — на Венесуэлу, — сообщил он.

На этом этапе он был отвлечен вбежавшим в комнату мальчиком в шортах и с благонравным выражением.

— Поди сюда, Коля. Латинская Америка близка нам, россиянам, по поиску правды и новых путей к справедливости, — говорил он, просветленно гладя ребенка по ушастой головке. — Внуки — наше будущее, — также сообщил он Семену Ивановичу, чтобы у того не было сомнений на этот предмет. — От того, какими будут они, какими выйдут, зависит, сбудутся ли наши думы, чаянья наши. — Мальчик вырвался из-под груза ответственности и убежал за портьеру, глядя из-за нее блестящим глазом.

— Терентий Сервильевич, — сказал старший сантехник, — я к тебе по делу. У тебя знакомые среди писателей, небось, есть…

— Державного направления, — веско уточнил тот.

— Пусть и державного. Нам тут с мужиками один текст надо доработать. Соединить, понимаешь, куски в одно целое. Округлость придать. Так вот, не подскажешь ли…

— Зачем тебе писатели? Я сам сделаю, — решительно сказал Терентий Сервильевич и достал из-под себя тетрадь. — Я тут все думал сесть за мемуары. Когда история фальсифицируется на радость компрадорским кругам, нужно дать фальсификаторам твердый и недвусмысленный ответ. Ты какого мнения?

Семен Иванович вздрогнул и выразил единодушное отвращение от фальсификаторов.

— А пока вот, — продолжал Терентий Сервильевич, любовно поглаживая тетрадь, как конскую холку, — тренировался на мелочах, вырабатывая стиль. Написал ряд таких наболевших миниатюр. Из пережитого. Я же, Семен, сейчас много хожу везде. Что до старости лет мне не довелось встретиться с литературой — это моя большая драма. Я всегда к ней присматривался. Однажды посетил я встречу Ахматовой с читательской массой. Это она уже в годах была. Ну, скажу, впечатление самое величественное. Конечно, не девочка уже, но гордый такой профиль, так себя держит. И сразу видно, что человек грамотный. Уверенно говорит, по всем вопросам. А у нас, знаешь, какой был читатель подкованный? Очень зубастая молодежь! Спрашивали! И я тоже, молодой был, так написал записку и передал вперед по рядам, чего-то спрашивал у нее…

— Что спрашивал? — спросил Семен Иванович.

— Слушай, не помню уже. Ну, неважно. В общем, интересовался. И она, представь, на мою записку ответила. Вытащила ее из кучи, зачитала и дала свой положительный ответ.

— И что ответила? — спросил Семен Иванович.

— Так и ответила: «Это, знаете ли, совершенно неважно». И так устало махнула рукой. — Терентий Сервильевич показал как.

— Подтвердила, значит, твои соображения.

— Ну да. Вот я тогда уже подумал: надо быть к литературе ближе. Это лучшее, что у нас есть. И вот в старости, когда виски, так сказать, в сиянье серебра, довелось мне сесть за перо. Так вот, Семен, держи, это все в твоем полнейшем распоряжении; вставите у себя, куда требуется, милое дело.

— Нам по сюжету надо вполне конкретно…

— А это и есть конкретно. Чего конкретнее. Надо объяснить читателю верную идею. Не бояться объяснять! В то время, как рынок завален низкопробными порнографическими романами, мы должны вспомнить о корнях.