Овидий в изгнании

Зима выплыла в коридор, унося ощущение праздника. «Минуту терпения», — сказала она себе. Одутловатая девочка с белым петухом в руках и мужчина в медном пожарном шлеме, терпеливо ждавшие своей очереди в коридоре, с интересом наблюдали за ее действиями. Через минуту к чиновнику вошел щегольски одетый землемер, его черные волосы украшал котелок, а на шее висел медальон с фотографией, на которой молодая женщина смотрела в камеру с неопределенной нежностью, позади нее ветер раскачивал качели, тень от качелей падала к женщине, а от женщины — к качелям. «За землей нужен глаз, — сказал он таможеннику. — Еще когда она была молода, жила с родителями и небо было принято у них женихом, уже тогда за ней нужен был глаз, из-за этого были неприятности. Я избавлю вас. Мне будет нужен телефон, чтобы вызвать помощников, но в целом я заранее уверен в результатах». Заглянули сычи и сказали: «Мы все-таки, извините, спросим еще раз насчет старушки. Точно не было?» Чиновник развел руками. «Никакого надзора за передвижениями, — заметили сычи. — Земля велика, а следить некому». — «А кто же я?» — сурово спросил землемер. «Ты землемер», — помолчав, с уважением ответили сычи, глядя на его землемерскую наружность, и коллективно исчезли.

В коридоре Ясновид давился качелями, их стихийное движение выдавалось из него при ходьбе и наклонах, и неопределенная нежность еще не совсем выветрилась из его лица, когда они зашли к женщине, у которой стрижка под мальчика сменилась красивой стрижкой «каскад», и была она теперь не блондинка, а брюнетка. Да и хвост, пожалуй, стал немного длиннее и заканчивался курчавой виньеткой прямо у дверей. Но, в общем, это была все та же красивая и очень настойчивая женщина.

— Я понимаю, — сказала она, адресуясь к Ясновиду, а старушки как бы и не наблюдая, — что больше всего вам хотелось бы остаться со мной и никуда не идти. Но, уважая вашу мужскую тягу к независимости, я сохраню за вами видимость инициативы и оформлю ее как архаический тип состязания. Я вам загадаю загадку, а вы отгадаете. Если отгадаете, то как хотите. Если нет, то уж тогда как я хочу. Начали?

— Начали, — согласился Ясновид.

— Ну вот, скажем, — выбрала она из богатого, очевидно, репертуара. — Что такое: хитрый Митрий: умер, а поглядывает?

— Прежде всего, — веско сказал Ясновид, — я хотел бы выслушать ваш ответ. Чтобы не последовало недоразумений и попыток опротестовать результаты.

— Мой ответ, — сказала она, — это выковырянный из двери дверной глазок, и никакой другой ответ, который придет вам в голову, а из нее на язык, не будет правильным. А теперь я внимательно слушаю ваш ответ.

— Мой ответ, — решительно сказал Ясновид, — в том, что это шелудивый поросенок в Петровки замерз. Вот что такое хитрый Митрий: умер, а поглядывает.

— А вот и нет! — привскочила она. — Шелудивый поросенок в Петровки замерз — это в лучшем случае на нагнутую сосну и коза вскочит! В лучшем, повторяю! Но никак не хитрый Митрий: умер, а поглядывает!

— Мне странно, — сказал Ясновид, — встретиться с таким пониманием вещей в наше время и у столь эффектной женщины. Едва ли вы думаете, что чрезмерная осведомленность вредит женской красоте, и потому я напомню в общем виде суть дела. Традиционно выделяется царство крылатых «Кошку бьют, а невестке наветки дают», в котором судьба домашних зверей служит предупреждением для людей, способных его воспринять. Внутри этого царства выделяется, в частности, тип «Ешь собака собаку, а последняя удавись», относящийся к благодетельным ограничениям, налагаемым на личную свободу ради равновесия интересов. В этом типе находится отряд «Свинья чешется — к теплу», трактующий прогностические функции привычных пород, в котором выделяется подотряд «Шелудивый поросенок в Петровки замерз» с серией поправок к базовым материалам. Тут как частный случай инверсии природных симптомов и находит себе место хитрый Митрий: умер, а поглядывает, а что касается упомянутой вами на нагнутую сосну и коза вскочит, то она локализуется в классе «Не дай Бог мужику барство, а свинье рога», включающем сведения антиутопического и форс-мажорного плана.

— Милый, — прошептала она, — может, так останетесь?

— Сейчас не могу, — извинился Ясновид, пожалев страдающую женщину-львицу. — Может быть, в другой раз.

— А я тогда пирогов напеку, — оживилась она, глядя на него сияющими глазами в слезах. — С морковью. Брюсов любил. Вы любите как Брюсов?

— Как Брюсов я люблю, — согласился Ясновид, и они покинули таможню.

— Ясновид, — сказала старушка под шлагбаумом, — я тебе вторично предлагаю. Ты свободен. Никаких обязательств.

— Нет, — просто сказал он. — Не увиливай. Брак есть свободное согласие как минимум двух душ.

— Спасибо, — еще более просто сказала она.

Они прошли таможню и вторично углубились в неординарные края.

— Яблонька вон, — сказал Ясновид. — Когда мы ели-то в последний раз?

— Ну, дай Бог, в последний раз мы еще не ели, — отметила старушка, не свободная от суеверий своего века.

— Ну, это-то да, — третий раз за последнюю страницу согласился Ясновид, испытывая пресыщение от своей податливости. — Но в животе урчит, тем не менее. Пойдем, попросим. Колхозная, небось. Не откажет.

— Яблонька, яблонька! — хором сказали они. — Кудри твои шелковые! Дай яблочка отъесть, силы не стало!

— Ну, яблочек нету, конечно, — покряхтевши, сказала яблонька. — Во-первых, январь все-таки на дворе. Не лежкие они у меня. Я, кстати сказать, белый налив. Вот если б вам, к примеру, спрятаться надо было или еще чего — тут дело другое, это завсегда. А яблочек — нет, нету.

— Что за прелесть эти сказки, — злобно сказал Ясновид, исчерпавший способность соглашаться. — Того гляди язву подхватишь. А что-нибудь тут плодоносит в январе месяце?

— Эй, скитальцы! — закричала им вслед яблонька белый налив. — Вы, это, там печка будет, так если у ней соберетесь просить, то лучше не надо. Она буржуйка. У ней снега не допросишься.

— Спасибо тебе, яблонька, — этикетно сказала старушка. — Мы с тобой одной крови. Моя добыча — твоя добыча.

— Ну, это само собой, — пробормотала яблонька, погружаясь в зимнюю дремоту, и соки в ней остановились.

Печку они обошли, издалека завидев ее очертанья в стилистике венского модерна, и достигли до речки.

— Речка, речка, — сказали они ей, — струи твои медовые! У тебя поесть чего не найдется? Рыбки там или раков? Икры тоже можно.

— Вон островок, видите? — спросила речка, по местам затянутая черным льдом. — Это мужик подледным ловом занимался. Глянул в прорубь и познал себя. Так и не отпустило. Лед сошел, а он все тут. Быльем оброс, пешню повиликой затянуло. Там самый клев, со стороны авоськи, где конский щавель; хариус там на овода хорошо берет. Если дойдете, конечно.

Идти по тонкому льду не решились, простились с речкой, заключив с ней союз дружества, и вскоре на их горизонте нарисовался лес, прозрачно черневший один. «Давеча не было», — отметил Ясновид. «Ну, еще бы, — сказала старушка. — Это же наш». В самом деле, это был лес ног, воздвигнутый ею в ходе бегства. Они прошли вдоль опушки, тщетно ища грибов, и наконец углубились в загадочную чащу, где терпко и тревожно пахло дремучими ногами. Мимо прополз, сокращаясь и раздвигаясь, кольчатый носок с олимпийской символикой, предназначенной для устрашения экосистемы; хохлатый педикюр, приметивший его с вершины, налетел, закогтил, невзирая на страшно глядящие олимпийские кольца, и унес носок к заоблачным вершинам. «Какая богатая фауна, — отметил Ясновид, озираясь с интересом. — А калоши где? В спячке?» — «Ясновидушка, я все придумала, — сказала вдруг старушка. — Ты как по плотницкому делу?» — «Ну, табуретки строгал в школе. Столбы для княжеских шатров, было дело, обтесывал фигурно… мурзилками всякими… А что?» — «Корабль надо сделать летучий. Улетим отсюда, иначе век будем на таможне об пол биться. Ты если за свои способности тревожишься, то не тревожься, — прибавила она, видя, как он тревожится за свои способности. — Корабль — это та же табуретка, в принципе. Только большая и инвертированная ножками вверх». Ясновид не был уверен, что такое описание летучего корабля отвечает предъявляемым к нему аэродинамическим требованиям, но понял, что другого корабля у него все равно не выйдет, и спросил: «А инструмент?». Она щелкнула пальцами и достала из воздуха свежеструганный ящик, в котором обнаружились два плотницких топора, японская рулетка, долото, ножовка, отвес, килограмм гвоздей (по полкило сотки и стодвадцатки), лобзик в подарочной упаковке, на которой была достоверно изображена доска горбыль, произносившая: «Лобзай меня, мне это надо», стамеска и рубанок с чернильной надписью: «Коли Чайкина. Кому шерхебель, а кому иди и покупай готовую мебель». «К вечеру бы успеть», — просительно сказала старушка. Ясновид повел плечом, символизируя невозможность прогнозов, крякнул, как глава и кормилец, и пошел валить ноги. Топором он подрубал кряжистые бедра, по-извозчичьи кричал «Па-берегись», старушка отскакивала, и очередная правая нога, трагически шелестя на верхах, с треском валилась, пластаясь гордой кроной по холодной земле. К полудню старушка собрала нехитрый обед, который он принял, со сдержанным удовлетворением оглядываясь на сколоченный корпус. Нарубивши молодняка, он складывал по пять ошкуренных ног веером, сплачивал гвоздями, и получалось маховое крыло. Крыльев он сделал четыре и нагелем закрепил на корпусе.