Овидий в изгнании

— Вынужден констатировать, — сказал старший, — это еще не доказывает, что ты не сантехник.

— Объясните, за что мне этот жребий? — настаивал четвертый. — Это я наказан так? Почему я, скажем, не японская виолончелистка?

Он хотел что-то еще сказать, но подавился и отпрянул спиной от стула. Лицо его, в последнем ужасе самосознания глянувшее на тонкие пальцы, дрогнуло и покрылось белизной концертного грима, черные волосы взвились и попали в рот — он дунул; ноги цепко обвили лакированный корпус, вынырнувший из-под паркета, как громадный поплавок мореного дуба, и сладостная, изнемогающая мелодия ударила в удивленный воздух.

— Это что? — спросил старший после общего молчания, назвать которое недолгим значило бы непростительно злоупотребить языком.

— Фортепьянный концерт Шуберта, — известил средний сантехник, справившись с программкой.

— Как же он фортепьянный?

— Переложение, — пояснил средний. — Для флейты. Полна чудес могучая природа. Пойду воды выпью.

— Допросился, — заметил старший сантехник, глядя на прилипшие к мокрому лбу волосы виолончелистки. — Это же репетиции постоянные. И ноги будут — помогай Буденному. Не дай Бог никому такого злопамятного автора. Удивительная мелочность.

Младший сантехник задумчиво возразил:

— А я, напротив, нахожу это вполне справедливым — пусть мои слова покажутся тебе, Семен Иванович, неприличными и даже кощунственными. Один человек ежедневно надоедал небу, прося сделать его завскладом. Когда же оно выполнило его просьбу, промолвив: «Смотри же, не раскайся», — он ушел довольный, будто его одарили невесть каким подарком или эллины и персы совокупно провозгласили его мудрейшим человеком; а через месяц, или того меньше, его притянули за растрату, и пришлось ему, хоть он и нес околесную про угар и утруску, все же примириться с пятью годами общего режима. Прекрасно сказал поэт: «Надо вырвать радость у грядущих дней». По моему разумению, он имел в виду, что молить о благе надо так, словно обладаешь видением того, что принесут твои просьбы, — знание воистину счастливое и роднящее нас с богами.

— Ну, тебе жить, — сказал на это старший сантехник.

— Может, хоть покормить ее, — сказал средний. — Или антракт пусть сделает. Сань, предложи.

Младший сантехник обратился к виолончелистке с ласковым тремоло; она упрямо замотала головой, прокричав что-то по-японски, и в новом исступлении слилась с инструментом.

— Это немыслимо, в конце концов, — раздраженно произнес средний. — Нельзя существовать в таком культурно насыщенном пространстве. Никакого цитрамону не напасешься. Сань, оттащи ее в кладовку. Грушу боксерскую только вынь оттуда.

— А, между прочим, он прав, — промолвил старший, провожая взглядом оттаскиваемую в акустически изолированное пространство виолончелистку. — В чем мы свободны? Мы свободны хоть в чем-то?

— Иваныч, не начинай, — с тяжелым вздохом попросил средний. — Мне в ночное сегодня идти. Впереди тяжелая смена. Замшелые трубы и их неуживчивые обладатели. Давай, ради Бога, до завтра всю философию.

— Нет, Василий, извини, наболело, — решительно отказал ему старший. — Вот мы грешим… Лично я вчера грешил. Три раза, не считая мелких. Скажи мне, это я грешил или автор?

— А ты, если не секрет, чем конкретно грешил?

— В частности, — помялся Семен Иванович, — одну сработавшуюся прокладку поменял на другую такую же. И деньги взял за это. Не считая устных благодарностей от главы семьи.

— Тогда это ты, — уверенно сказал средний. — Автор тут ни сном ни духом. Он руками вообще ничего делать не умеет, не то что прокладку заменить.

Семена Ивановича такое решение не устроило.

— Эмпиризм, — сказал он. — Ползучий. Такой хоккей нам не нужен. Более обобщенное решение можешь предложить?

— Кто Богу не грешен, кто бабушке не внук, — предложил средний.

— Не пойдет, — отказался старший. — Не по нашей проблематике.

— Чем богаты, — сухо сказал средний, уязвленный в своем провербиальном хлебосольстве, и вышел на середину комнаты. — Смотрите, — сказал он. — В качестве решающего аргумента.

Он вздрогнул, и его лицо прибрело сиреневый цвет. Из его лба высунулись две руки в пиджачных рукавах, одна держала банку сгущенного молока, другая — открывалку. Быстрым волнистым движением они вспороли банку, вылили ее вязкой белой струей внутрь головы и канули обратно. Сантехник поклонился аудитории.

— А можно на бис? — восхищенно спросил младший.

— Сгущенки нет больше, — отказал средний, впрочем польщенный. — Открывала левая, надеюсь, вы заметили, — прибавил он. — Сам я правша. Скажете, это автор сделал?

Старший скептически покачал головой.

— Как яркое постановочное шоу, спору нет, это прекрасно, — сказал он, — но чисто логически не убеждает. Разумеется, автор предвидит все, что ты ни вытворяешь. И сгущенка из его запасов. Я разглядел на банке его прикус.

— Предвидит — это еще не предопределяет, — недовольно заметил средний. — Ты подумай, Иваныч, головой своей. Когда я, скажем, плыву по реке на резиновой лодке, а ты на меня смотришь с берега, не благодаря же тебе я плыву.

— Это если не считать того, что лодку ты у меня взял. Иначе стоял бы я на берегу. И спиннинг, кстати сказать, тоже.

На этом дискуссия о свободе и вменяемости эпического персонажа зашла в тупик. Все приуныли, а старший сантехник снова отправился варить кофе. С кухни доносились приятные звуки его пения. «Я опять посылаю письмо, — меланхолически выговаривал он, — и тихонько цалую страницы». Кладовка отвечала на это глухим шквалом страдающих струн.

— Буря утихла, — механически сказал средний сантехник. — И в ясной лазури.

— Что он там делает? — спросил внезапно очнувшийся младший.

— Он там цалует страницы, — пояснил средний. — Тихонько, ясное дело.

Младший вдруг сорвался с места, танцуя по квартире с криком: «Нашел, нашел!». Он ворвался на кухню, обхватил Семена Ивановича за структурное место талии, приподнял его и пронес несколько нетвердых шагов.

— Поставь, где взял, — щекотливо сказал Семен Иванович, фраппированный этим подростковым демократизмом.

— Я знаю! знаю! — кричал тот. — Милый Семен Иванович! Мы все выясним!

— Ну-ка, — сказали два заинтригованных сантехника.

— Скажите мне, он всемогущ? Автор то есть?

— В смысле — может ли он склеить такую коробочку, в которой его нет? — уточнил старший, по возрасту хорошо знакомый с подобной аргументацией. — Я думаю, нет. Склеить какую бы то ни было коробочку для него будет проблематично.

— Стал бы он книги писать, будь он всемогущ, — прибавил средний. — Банк бы просто ограбил, и все. И организовал бы алиби. Дескать, он в это время смотрел картину Семирадского «Вакханалии во времена Тиберия». Полнометражную, с пяти до семи. И билет сохранился в Третьяковку, шестой ряд.

— Прекрасно! Давайте сделаем то, что заведомо находится вне его компетенции!

— Прочтем курс лекций по литературе Германии? — предположил средний.

— Нет. Просто напишем хорошую прозу! Если получится — значит, мы свободны и вменяемы!

Все осмыслили.

— Неплохо, юнга, — одобрительно сказал средний сантехник. — И идею верифицируем, и забашлять можно очень неплохо. Если издателя найдем под это дело.

Тут же распланировали работу.

— По главе, — напористо предложил младший. — Один первую, другой вторую, третий, само собой, третью. Потом подгоняем и дальше следующие три.

— Э, нет, — опротестовал старший. — Вразнобой так напишем, что к морковкину разговенью не подгонишь. Осторожней надо с языковым инструментом.

— Тогда так, — сказал средний. — Пишете первую и третью, а я потом соединяю их второй. Тем временем вы четвертую и шестую — и так далее.

Все обдумали и согласились.

— Значит, эрсте колонне марширт. Сань, тебе начало. Вступление должно быть, не забудь. Без вступления только подростки пишут. «Он скинул его в пропасть и долго смотрел, как тот падал, задевая за кружащихся стервятников». Чтобы честь по чести, неторопливый и интеллигентный ритм повествования.