Овидий в изгнании

— Как звать? — спросил военком.

— Женя.

— Фамилия?

— Ящурко.

— Вот полюбуйтесь, — скорбно сказал военком, обращаясь к коллегам и представителям общественных организаций. — Физической подготовки школа не дает. На нормы ГТО забыли уже, когда и сдавали. Ну вот, Женя. Ты готовился к службе? Ты извини меня, мы тут русские люди, я скажу тебе прямо: твои данные хрупкие. Плечи узкие у тебя. Грудь неубедительная.

В другое время он бы, конечно, оскорбился, но сейчас, не зная, насколько повышенные требования к груди бытуют в военном мире, дал себе слово на обратном пути изучить стенды «Памятка призывника». Что касается представителей общественных организаций, то они сочли достаточно оппозиционным ответить на скорбь военкома молчанием.

— Ты, призывник, какого размера сапоги носишь?

— На теплые колготки беру сороковой, — добросовестно ответил он, — но тогда он вот здесь от ноги отстает, видите? А так — тридцать восемь, тридцать девять.

— Ну, что это. Где богатыри. Где с горстью россиян все побеждать. Слезы одни, истинно слезы, какой у нас набор. Егор Иванович? — отнесся он к Егору Ивановичу. Егор Иванович подтвердил. — А как ты, призывник, должен, к примеру, вести себя при сигнале «Вспышка справа»?

Подавленно вскрикнув, он кинулся ничком на ковер, прикрывая голову руками, и с его лифчика сорвалась застежка, разнеся вдребезги на столе у комиссии коллекционную модель американского танка «Абрамс», характерным признаком которого является большой угол наклона верхнего лобового листа, что снижает уязвимость от бронебойных снарядов, и в котором механик-водитель занимает положение полулежа.

— У тебя, призывник, ничтожно мало шансов в очаге поражения, — правдиво оценил увиденное военком. — А военно-патриотическое воспитание? — отнесся он к коллегам, не рассчитывая на сочувствие общественных организаций. — Сейчас, конечно, не то, что десять лет назад. Многие вещи существенно сдвинулись. Вспомните, ведь невозможно было просто высказать о, допустим, патриотизме просто каком-то элементарном! Вот вспомни, Егор Иванович, — апеллировал он лично к Егору Ивановичу, — давно ли это было!

Егор Иванович живо вспомнил, как было, когда ему доводилось высказывать об элементарном патриотизме, и содрогание посетило его черты.

— Ну, слава Богу, теперь все повернулось. Наступило осознание! Но сколько нам выпало за эти годы! Вот скажи, призывник, в чем ты видишь свой долг как солдата?

— Ну, я не знаю. Я за мир вообще.

— А ты думаешь, мы не за мир? — сурово спросил военком. — Но не все в нем еще спокойно! За него надо приложить силы!

Он погрузился в накладные.

— Служи честно, — заключил он. — Честность, как любая девушка, надо беречь смолоду, — скупо пошутил он, давая этим понять, что выдался момент непротокольных напутствий. — Тебе назначено на черноморское побережье. Турецкая граница — это ключ к нашим позициям в регионе.

Тут мы еще раз опустим некоторые подробности, которые каждый может без затруднения представить в полноте. После типовых медицинских эволюций его освободили от действительной службы по урологическим показаниям, и он получил военный билет, где значилась военно-учетная специальность «токарь холодной обработки металла», а через полгода была его свадьба.

В этот светлый и суматошный день, пока Сережа неспешно одолевал украшенные цифрами ступени, пытаясь вспомнить, что у невесты семьдесят один, а что одна целая сорок три сотых («Это у невесты корень квадратный из двух», говорил он, очередной раз запуская руку в кошелек под бескорыстный смех устроительниц блиц-опроса), Женя, крутя локон пальцем, сидела перед своим блистательным отражением в тесной компании свидетельницы.

— Вот знаешь, Наташ, — задумчиво говорила она, — как я рада, что у нас с тобой нормальные отношения. Как вспомню Ольку вот. Главное, обидно, мы с ней почти с детства. Ну, с самого почти. Я платье выбрала за месяц, где-то в этом районе. Она видела, сказала: ну да, хорошо. Тебе типа красное вообще идет, ты же у нас брюнетка. А потом переключились на что-то другое, и про это больше разговора не было. А потом уже с утра, еще когда Сашка ее не приехал, я иду к ней, мать ее просила, мол, девочки, придите пораньше, они дома накрывали, я встречаю сестру ее, она говорит, пойдем дойдем до продуктового, помоги мне воды газированной, бутылок шесть-семь надо взять. Ну, сходили, приходим, на кухню все это ставим, она такая проходит мимо и говорит: здравствуй, Жень. Мы там то, се, сыр порезать, а она идет к матери и говорит: если Женя будет в этом платье, я не поеду вообще никуда. Я хочу, пусть она переоденется. Ты представляешь, я уже завилась, у меня ногти, макияж, все под это платье, что я должна делать? И, главное, она ведь видела его, и хоть бы слово тогда сказала. Можно же было по-человечески: мол, Жень, так и так, надень что-нибудь другое, ну можно же? Вот скажи, разве я не права? Я говорю: Нонна Павловна, ну и что мне делать? Я могу, конечно, уйти, лишь бы Оле было спокойно, но ведь я свидетельница. Она: Жень, не бери в голову, как есть, так и оставайся. Ну, и все. Под вечер только она распсиховалась уже. Сашке говорит: что ты за мужик, не мог ее остановить, испортили мне всю свадьбу, моя свидетельница была красивее меня. Он ей: ну знаешь, Оль, если ты в свою собственную свадьбу, когда ты главная — ну ведь, согласись? — и ты в состоянии еще на кого-то смотреть и думать, что вот она так одета, это мне назло, а что просто для человека это тоже праздник, — если ты на это способна, то уж я вряд ли тебе что-нибудь объясню. Она такая: ну если ты так считаешь, то конечно, так и есть. После этого, конечно, дружбы между нами не было, мы так не встречались, как раньше. Мать ее мне потом, на рынке встретились, говорит: Жень, тебя чего не видно давно, я тебя ничем не обидела? Я ей говорю: Нонна Павловна, вы же знаете, вы мне как вторая мать. Я вот как с родной матерью говорю, так и с вами. Если я Олю не устраиваю, если у нее там какие-то претензии ко мне, что я могу. Я к вам со всей душой, и вы, я знаю, ко мне тоже. Ну что тут. Ну, она тоже, все понимает, что она. Наташ, там что сейчас?

— Сережка фотографии выкупает, — сообщила свидетельница, выглянув в переднюю. — Торгуется. Прижимистый у тебя муж.

— За какую? Где Валька с Толиком меня обнимают на пляже?

— Нет. Где ты с Барсиком целуешься.

— Там стол удачно вышел, скажи? Полная чаша. Я говорю, смотри, мам, как будто специально накрыли, чтоб фотографировать. Она говорит, с заливным я сколько возилась, а оно не вошло. Селедку под шубой надо было подвинуть или убрать вообще. А то через двадцать лет захочешь вспомнить, а памяти никакой не осталось.

К загсу приехал отец. Застигнутый на работе звонком матери, сообщившей, что у Жени сегодня свадьба и что он мог бы поздравить ребенка в такой день, он подошел с букетом лилий для новобрачной, когда все были внутри, и во все время, пока производилась регистрация и насморочно игрался живой Мендельсон на аккордеоне, он, стесняясь войти, ковырял пупсов и гладил ленты на свадебных «Волгах». Дверь ударила, из нее посыпались свидетели и сочувствующие, прочищая путь главной паре; он собрался и пошел навстречу. — Дорогой Женя! — торжественно начал он, обращаясь к жениху, красному от праздничного смущения и в тесном костюме цвета мокрого асфальта. Мать дернула его за рукав, он осекся; «Это Сережа. Вот Женя», — шепнула она, указывая подбородком на улыбающуюся ему невесту, с фатой на блестящих черных кудрях, в пышном белом платье, удачно скрадывающем седьмой месяц беременности. — Дорогая Женя! — прочувствованно сказал он. — Вот уже ты стала совсем большая — а давно ли, кажется, была совсем маленькая! Мы с твоей мамой всегда хотели для тебя счастья, думали ночами об этом, и теперь, когда ты вступаешь в самостоятельную жизнь, я хочу пожелать тебе к твоим прекрасным душевным качествам немного удачи. Пусть все у тебя в жизни сложится хорошо и вы с Сережей будете счастливы, и ваши дети будут для вас радостью, гордостью и опорой… кого ждете-то? — выдохнул он, почувствовав, что можно перейти к неофициальному тону. — Мальчика, — веско прогудел Сережа. — Спасибо, пап, — сказала Женя, приближаясь к его лицу зыбким облаком парфюма и фаты. — Хорошо, что вырвался к нам.