Овидий в изгнании

— От чего застраховать? — глупо спросил одаренный подросток, пытаясь переварить внезапный экскурс в историю эстетики.

— От глада, мора, потопа, — деловито перечислили бедра, — дурного глаза, лихого человека, от зверей от дубравных, от тридевяти еретиков, от тридевяти еретиц, от стрелы летящей, от сабли стальной, от червей сыпучих, от смолы кипучей, от видимых и невидимых, чтобы волк не кусал, чтобы вор не украл. — Они передохнули и прибавили: — Это стандартный пакет. От пожара тоже можно. От амортизации, выветривания и падения котировок, будьте слова мои крепки на тое дело, крепче ножа булатного. Страхуете восемьдесят процентов объема и двадцать получаете бесплатно. Предложение действительно до тридцать первого декабря.

— Не хватало задницу страховать! — отозвался непримиримый подросток, крепко поддавая правым бортом.

— Как уже опостылел этот ваш правовой нигилизм. Помяните наше слово, он вас до добра не доведет. И они еще борются за звание демократических устоев! — видимо, Страсбургскому суду наябедничали бедра. — Демократию, товарищ, начни с себя! Встал утром, привел себя в порядок — задайся вопросом: все ли я сделал для того, чтобы честно смотреть в глаза идеалам? Не происходит ли, к примеру сказать, в моем организме какой дискриминации?

Он презрительно скривился.

— Но и у нас есть рычаги, — угрожающе сообщили оппоненты. — И мы не упустим их применить. Мы научим тебя любить не своевременность прихода, а походку как таковую. Между углом и эллипсом ты привыкнешь выбирать эллипс, особенно розовый, а учительница английского будет навевать на тебя совершенно иные мысли.

— Это мы посмотрим, насчет английского, — самонадеянно откликнулся он. — Мое дело, какие хочу мысли, такие и навеваю. Будет еще каждая задница мной распоряжаться. Я не ребенок, у меня свой ум есть.

— Ты, баклан, как бы фильтруй базар, — бесцеремонно посоветовали бедра: — какой у тебя ум? Откуда он нарисовался такой красивый? Ты, к примеру, по химии что позавчера получил? А сочинение про Базарова как написал? Напомнить?

— Она реально придирается ко мне. Она с прошлого года меня не любит, я матери когда еще говорил, после родительского собрания. Чего не так в сочинении? Все правильно там было!

— Не сваливай с больной головы. Кто писал, что «Базаров заразился от трупа» и что «смерть от любви — что может быть романтичнее»? Пушкин это писал? Придираются к нему! Скромнее надо быть, дорогой ты наш носитель, и на Базарова не клепать, ему и без тебя проблем хватает — завтра параллельным классам про него писать.

Тщетно он искал, чем возразить их неожиданной осведомленности. Они о нем знали много компрометирующего, а он о них ничего.

— Разум у него, видите ли, — сухо проронили бедра. — Компетентный представитель землян. Наша-де против вашей завсегда брать будет. Дескать, держитесь, гады. А гады между тем держатся уверенно, и в итоге он со своей девушкой в акваланге всплывает на поверхность, но гигантский ракоскорпион, сожравший всю команду, настигает его на идиллическом фоне атоллов, и тут-то разворачивается последняя битва с глубинным злом, после которой они с девушкой, обнявшись, плывут в сторону заходящего солнца. Так это не твоя история, сечешь? Твоя девушка осталась в кино, в плотном кольце заинтересованных подростков, и помириться с ней у тебя не выйдет. Впрочем, расстраиваться не стоит, потому что тебе удалось унести с собою лучшее, что в ней было.

— Почему это лучшее? — насторожился подросток. — Олька, она человек хороший. С ней весело. Хотя, конечно, как психанет иногда. Чего вы думаете, я только за фигуру ее люблю?

— Честно признаться — да, думаем. Ты когда своей Олькой хвастался перед коллегами, спрашивали ли они, как она тонко понимает стихотворение «Они студентами были»? А ты — не разводил ли ты, дорогой, руками, как беззастенчивый рыбак, и не вычерчивал всяких душераздирающих изгибов? Вот не надо было на себе чертить, юный дизайнер. Примета плохая.

Он был подавлен этой софистикой, а они еще философски замечали:

— В конце концов, чего себе не хочешь, то в других не привлекает, — прибавляя голосом базарного торговца: — Вам идет. При стирке не садится. Держать в теплом месте, вдали от детей.

Так, пикируясь с удивительно глумливым тазобедренным поясом (а с другой стороны, если каждому качеству свойственно седалище в человеческом теле, то где и размещаться цинизму, как не в бедрах, подобно тому как селезенка является обителью смеха, желчь — гнева, а печень — склонности жить не по средствам?), — так, повторяем, с грехом пополам добрался он до дому. Мать смотрела, как он, извиваясь и трепеща, выдирается из джинсов, словно бабочка из некондиционной куколки. «Треники мои где?» — кричал он, бегая в одной розовой блузке по дому. «Где оставил, там и ищи», — привычно отвечала она. В тренировочном костюме он несколько успокоился. Шум в ванной выдал его тревожные усилия разделаться с помадой. «Поди открой», — крикнула мать, услышав звонок. Громоздкий мужчина занимал дверной проем. Подросток, с мокрым и бледным лицом, смотрел вопросительно. «Простите, Удильцевы здесь живут?» — неуверенно сказал мужчина. Мать вышла из комнаты. «Этажом выше», — ответила она, вглядываясь в него. «Свет, это ты?» — сказал он, переступая порог. «Валера?» Он шумно присвистнул. «Ба! вот это встреча, ты подумай! Сколько же лет? с самого выпуска?» — «Нет, еще у Нины на дне рождения, когда Игорек на трамвайных рельсах валялся…» — «Ну, это тоже двадцать лет почти… он, интересно, еще там?.. Слушай, как встретились-то! В общем, так, — решительно сказал мужчина, — оставайся здесь и никуда не уходи. К Удильцеву мне обязательно надо, но буквально через час я буду у тебя… Ты подумай, как встретились! а?» — «На что тебе Удильцев? Или тебе Валентина его нужна?» — сказала мать, смеясь. «Да нет, он у нас затеялся организовать детский конноспортивный праздник „Верхом в юность“… по парку когда ходишь, видишь там подростков на конях, по кругу ездят?» — «Когда я там ходила в последний раз…» — «Ну вот, мне от него нужна кой-какая документация, данные по программе, схемы выездов… А это дочь твоя? Ты глянь, совсем взрослая. Чужие дети, правду говорят, растут быстро. В общем, через час буду!» — крикнул он и исчез.

Подросток еще стоял в коридоре, когда, спешно начистив картошки, мать вышла с кухни и велела идти переодеваться. На тахте лежала в готовности давешняя блузка и плиссированная юбка. По лицу матери читалось, что анекдотического настроения у нее нет. «Ты чего, мам?» — осторожно спросил он. «Ничего», — отчужденно сообщила она и, подумав, закричала: «Муж на пятом десятке нашел молодую девочку себе, работаю за гроши, шью на чужих, так лучше у меня будет очевидная дочь, чем неочевидный сын! Одевайся, я сказала!»

«Чье это?» — угрюмо спросил он с юбкой в руке. «Это тоже Оксаночки». — «У ней бедра как абажур!» — «Ничего-ничего. Ты надень, а там видно будет». — «Где тут перед?» — «Вот так. Молнию застегни. Повернись… ну, самый твой размер. Отлично сидит. Как на тебя куплено». Он взялся за блузку. «Тельник-то сними». — «Это что?» — завопил он, упреждая ее движение. «Бюстгальтер. Не видел, что ли, никогда? А в кино что показывали? Не дергайся, не у дантиста». Она защелкнула его на спине, как затвор темницы. «Чем его набить, — произнесла она в таксидермических раздумьях. — Вон собачек возьми».

Две одинаковые плюшевые собачки, подаренные ее сослуживцами на прошлый Новый год, в печальной симметрии стояли на серванте, перемежая отражением красных хвостов отражения чешского хрусталя. Он запустил собачек за пазуху и синхронно поерзал ими в поисках верного соотношения. «Вот так они нас обманывают», — с ожесточением сказал он. Пока мать толкла картошку и грела молоко, он перед большим зеркалом разглядывал свою внезапную фигуру. Оксанина юбка, в самом деле, выгодно подавала линию бедер, и собачки сидели на нем как родные. Он попытался найти на голых коленках изображение улыбающегося лица, о котором читал в журнале, и, уверившись, что нашел, от души благословил это завершение дня матерным словцом.