Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 3 из 5

Не теряя времени, я обратился к князю Потемкину, и при его содействии императрица удостоила меня приемом наедине в Петергофе. Мне посчастливилось при этом свидании не только рассеять все ее предубеждения против нас, но и изобразить в истинном свете наше положение и нераздельность интересов Великобритании и России и побудить ее принять твердое решение поддержать нас. Это решение она объявила мне в недвусмысленных выражениях. Когда это стало известно, – а граф Панин был первым, кто узнал об этом, – он стал моим неумолимым и ожесточенным врагом. Он не только расстраивал мои официальные переговоры обманным путем, самым недостойным образом используя свое влияние, но и употребил все средства, которые могла подсказать самая низкая и мстительная злоба, чтобы унизить и оскорбить меня лично, и, судя по подлым обвинениям, которые он выдвигал против меня, я мог бы опасаться, будь я боязлив, самых подлых нападок с его стороны.

Это безжалостное преследование все еще продолжается, даже после того, как он перестал быть министром. Несмотря на категорические уверения, которые я получил от самой императрицы, он нашел способ сперва поколебать, а затем изменить ее решения. И он был очень услужливо поддержан его величеством королем прусским, который в то время был так же склонен расстраивать наши планы, как теперь он, по-видимому, стремится содействовать их осуществлению.

Я, однако, не впал в уныние от этой первой неудачи и, удвоив свои усилия, еще дважды за время моей миссии почти убедил (!) императрицу выступить в качестве нашего явного друга, и каждый раз мои надежды, основывались на уверениях из ее собственных уст. В первый раз это было, когда наши враги придумали вооруженный нейтралитет; в другой – когда ей предложена была Менорка.[10]

Хотя в первом из этих случаев я встретил ту же самую оппозицию с той же самой стороны, что и раньше, я все же вынужден сказать, что главную причину моей неудачи следует приписать той чрезвычайно неловкой форме, в которой мы ответили на знаменитую декларацию о нейтралитете в феврале 1780 года. Хорошо зная, с какой стороны последует удар, я был готов парировать его. Мое мнение было следующим: «Если Англия чувствует себя достаточно сильной, чтобы обойтись без России, пусть она сразу же отвергнет эти новоизобретенные доктрины; но если положение ее таково, что она нуждается в поддержке, то пусть она уступит требованиям момента, признает их, поскольку они относятся к одной России, и своевременным актом любезности обеспечит себе могущественного друга».[11]

С моим мнением не посчитались; дан был двусмысленный и уклончивый ответ: мы, по-видимому, одинаково боялись как принять, гак и отвергнуть принципы вооруженного нейтралитета. Мне было предписано втайне противиться, а на словах – соглашаться с ними; употребленные в разговоре с г-ном Симолиным некоторые неосторожные выражения одного из тогдашних наших доверенных лиц, прямо противоречившие умеренным и сердечным речам, которые этот посланник слышал от лорда Стормонта, вызвали крайнее раздражение императрицы и окончательно укрепили ее неприязнь к английскому правительству и дурное мнение о нем.[12]

Наши враги воспользовались этими обстоятельствами. Я подал мысль уступить Менорку императрице: поскольку при заключении мира мы, как мне было ясно, должны будем принести жертвы, то мне казалось более благоразумным приносить их нашим друзьям, чем нашим врагам. Эта мысль была усвоена в Англии во всем ее объеме, и ничто не могло б[13] ыть более подходящим для здешнего двора, чем разумные инструкции, которые я получил по этому поводу от лорда Стормонта. Я все еще не могу понять, почему этот проект не удался. Я никогда не видел, чтобы императрица в большей мере склонялась к какому-либо предприятию, чем к этому, тогда, когда я еще не имел полномочий вести переговоры, – и я никогда не испытывал большего удивления, чем при виде ее отказа от своего намерения по получении мною этих полномочий.

В то же время я, со своей стороны, приписывал это ее глубокому отвращению к нашему министерству и полному отсутствию у нее доверия к нему; но теперь я более склонен полагать, что она советовалась по этому вопросу с императором (австрийским) и что он не только убедил ее отклонить предложение, но и выдал Франции этот секрет, который, таким образом, стал общеизвестным.

Ничем иным я не могу объяснить эту быструю перемену настроения императрицы, в особенности потому, что князь Потемкин (каким бы он ни был в других делах) определенно поддерживал это дело искренне и чистосердечно и, как меня убедило то, что я видел тогда и узнал впоследствии, принимал его успех так же близко к сердцу, как и я сам.

Вы можете заметить, милорд, что мысль сделать императрицу доброжелательным посредником сочеталась с предлагавшейся уступкой Менорки. Так как последствия осуществления этой мысли привели нас ко всем трудностям теперешнего посредничества, мне необходимо объяснить моя тогдашние соображения и оправдаться от обвинения в том, что я поставил свой двор в столь затруднительное положение. Моим желанием и намерением было, чтобы она стала единственным посредником без участия кого-либо другого; если Вы внимательно следили за тем, что происходило между мной и ею в декабре 1780 г., то Ваша светлость поймет, какие у меня были серьезные основания полагать, что она будет посредником дружественным и даже стоящим на нашей стороне.[14]

Правда, я знал, что она не подходила для выполнения этой задачи, но я знал также, как сильно польстит ее тщеславию этот выбор, и прекрасно сознавал, что раз она возьмется за это дело, то будет упорно продолжать его и неизбежно будет вовлечена в нашу распрю, в особенности, если обнаружится (а это обнаружилось бы, что мы вознаградили ее Меноркой. Привлечение к посредничеству другого (австрийского) императорского двора совершенно расстроило этот план. Это обстоятельство не только дало ей повод не сдержать своего слова, но задело и оскорбило ее; и под таким впечатлением она передала все дело коллеге, которого мы ей дали, и приказала своему посланнику в Вене подписаться безоговорочно под всем, что предложит венский двор. Отсюда и все беды, которые постигли нас с тех пор, а также и те, которые мы испытываем сейчас.

Меня никогда не могли убедить, что венский двор, пока его действия направляет князь Кауниц, может в какой-то мере желать добра Англии или зла Франции. Я старался содействовать его влиянию здесь вовсе не с этой целью, но потому, что, как я убедился, влияние Пруссии мне постоянно противодействовало, и потому, что я полагал, что, если мне каким-нибудь способом удастся уничтожить это влияние, то и избавлюсь от самого большого препятствия. Я ошибся, и в результате исключительного и фатального стечения обстоятельств венский и берлинский дворы, по-видимому, никогда ни в чем другом не сходились, кроме стремления поочередно вредить нам здесь.[15]

Предложение относительно Менорки было последней попыткой, которую я сделал, чтобы побудить императрицу выступить. Я исчерпал свои силы и средства. Независимость, с которой я говорил, хотя и вполне почтительно, во время последнего моего свидания с ней, ей не понравилась; и с этого момента до отставки последнего министерства я принужден был держаться оборонительного образа действия…

Я испытывал гораздо большие трудности, когда стремился помешать императрице причинять нам вред, чем тогда, когда пытался побудить ее делать нам добро. Именно с целью предотвратить зло я решительно склонялся к тому, чтобы принять ее единоличное посредничество между нами и Голландией, когда ее императорское величество впервые предложила его. Крайнее неудовольствие, которое она выразила в ответ на наш отказ, подтвердило мое мнение; и я взял на себя смелость, когда это предложение было сделано во второй раз, настаивать на необходимости принять его (хотя я знал, что это противоречит взглядам моего принципала), так как я был твердо уверен, что если бы мы снова его отклонили, императрица в минуту гнева соединилась бы с Голландией против нас.

10

Сэр Джеймс Харрис делает вид, что верит, будто Екатерина II не была автором вооруженного нейтралитета 1780 г., но была лишь привлечена к нему. Это одна из излюбленных уловок санкт-петербургского двора: придавать своим собственным планам форму предложений, подсказанных и навязанных ему иностранными дворами. Русской дипломатии доставляют удовольствие такие quid pro quo (нечто за нечто (латин.) – Ред). Таким образом, лицом, ответственным за изобретение вооруженного нейтралитета, был изображен граф Флоридабланка, и из посланного Карлу III отчета этого тщеславного испанца можно видеть, насколько он чувствовал себя польщенным мыслью о том, что не только выдвинул идею вооруженного нейтралитета, но и привлек Россию к его поддержке.

11





Тот же самый сэр Джеймс Харрис, быть может, более известный читателю под именем графа Малмсбери, превозносится английскими историками как человек, который предотвратил отказ Англии от права осмотра кораблей во время мирных переговоров 1782-83 годов.

12

Из этого пассажа и подобных мест, встречающихся в тексте, можно было бы сделать заключение, что Екатерина II встретила очень сильного противника в лице лорда Борта, па правительство которого указывает сэр Джеймс Харрис. Но такое заблуждение должен рассеять тот простой факт, что первый раздел Польши имел место во время пребывания лорда Норта у власти и без всякого протеста с его стороны. В 1773 г., когда война Екатерины с Турцией все еще продолжалась, а ее трения со Швецией становились все серьезнее, Франция готовилась послать сильный флот в Балтийское море. Д’Эгильон, французский министр иностранных дел, сообщил этот план лорду Стормонту, тогдашнему английскому послу в Париже. В продолжительной беседе д’Эгильон подробно остановился на честолюбивых намерениях России и на общих интересах, которые должны объединить Францию и Англию для совместного сопротивления этим намерениям.

В ответ на это конфиденциальное сообщение английский посол заявил ему, что “если Франция пошлет свои корабли в Балтийское море, за ними тотчас же последует британский флот; что присутствие двух флотов не окажет большего воздействия, чем нейтралитет, и как бы английский двор ни стремился сохранить согласие, существующее в настоящее время между Англией и Францией, невозможно, однако, предвидеть случайности, которые могут возникнуть из неожиданных столкновений”.

В результате этих представлений д’Эгильон отменил свои распоряжения относительно эскадры в Бресте, но отдал новые – о снаряжении и вооружении [военных кораблей] в Тулоне. «Получив сведения о возобновлении этих приготовлений, английский кабинет немедленно предпринял решительные демонстративные меры противодействия. Лорду Стормонту было приказано заявить, что все доводы, приведенные относительно Балтийского, относятся и к Средиземному морю. Французскому министру был также представлен меморандум с требованием сообщить его королю и Совету. Это произвело желаемое действие: приказ о вооружении был отменен, матросы распущены, и предотвращена возможность большой войны». «Лорд Борт, – говорит благодушный автор, у которого мы заимствовали последние строки, – таким образом принес действительную пользу делу своего союзника)) (Екатерины II) «и облегчил заключение мира» (Кючук-Кайнарджийского) «между Россией и Портой».

Екатерина II вознаградила добрые услуги лорда Порта, во-первых, тем, что отказала ему в помощи, обещанной на случай войны между Англией и североамериканскими колониями, и, во-вторых, тем, что изобрела и возглавила вооруженный нейтралитет против Англии. Лорд Норт не осмелился отплатить, как ему советовал сэр Джеймс Харрис, за это предательское нарушение слова, уступив России, одной России, морские права Великобритании. Отсюда раздражение нервной системы царицы, ее истерическая манера, с которой она внезапно «высказала дурное мнение» о лорде Норте, заявила о своем «нерасположении» к нему, почувствовала к нему «глубокое отвращение», «полное отсутствие доверия» и т. д. С целью предостеречь правительство Шелберна примером, сэр Джеймс Харрис составляет подробный психологический очерк о чувствах царицы и о немилости, которую навлекло на себя правительство Норта за то, что оно оскорбило эти самые чувства. Его рецепт очень прост: сделать России, как нашему другу, такие уступки, за требование которых мы всякую другую державу сочли бы своим врагом.

13

Таким образом, является непреложным фактом, что английское правительство, не довольствуясь тем, что сделало Россию балтийской державой, упорно стремилось превратить ее также и в средиземноморскую державу. Предложение уступить Менорку, по-видимому, было сделано Екатерине II в конце 1779 или в начале 1780 г., вскоре после вступления лорда Стормонта в кабинет Норта – того самого лорда Стормонта, который, как мы видели, мешал попыткам Франции оказать сопротивление России и которому даже сэр Джеймс Харрис не может отказать в заслуге составления «инструкций, вполне подходивших к настроению петербургского двора». В то время как кабинет лорда Норта, по предложению сэра Джеймса Харриса, предлагал Менорку московитам… члены английской палаты общин и народ еще дрожали от страха, как бы ганноверцы (!) не вырвали у них из рук «один из ключей к Средиземному морю». 26 октября 1775 г. король в своей речи при открытии парламента на вопрос, почему не была установлена какая-либо блокада во время переговоров о «плане», ответил словами, с которыми совпало выражение сэра Джеймса Грэхема: «Они не взяли на себя ответственности за это».

Ответственности за выполнение своих же распоряжений! Сообщение, которое мы процитировали, было единственным оглашенным в парламенте, за исключением еще одного, относящегося к более позднему времени. Депеша, посланная будто бы 5 апреля, в которой «адмиралу приказывалось по своему усмотрению употреблять самые крупные силы для блокады русских гаваней на Черном море», не была оглашена, как и ответы адмирала Дандаса. Адмиралтейство послало ганноверские войска в Гибралтар и порт Маон (Менорка), чтобы заменить английские войска, которые должны были быть взяты из этих гарнизонов для службы в Америке. Лорд Джон Кавендиш предложил добавить к ответу на речь короля поправку, строго осуждавшую тех, кто «доверил иностранцам такие важные крепости, как Гибралтар и порт Маон».

После очень бурных дебатов, в ходе которых тот факт, что Гибралтар и Менорка, называемые «ключами к Средиземному морю», были доверены иностранцам, подвергся яростным нападкам, лорд Норт, признав, что это мероприятие было предпринято по его совету, вынужден был внести билль об освобождении от ответственности. Однако эти иностранцы, эти ганноверцы, были подданными английского короля. Уступив фактически Менорку России в 1780 г., лорд Норт имел, конечно, полное право 27 ноября 1781 г. в палате общин «с величайшим презрением отнестись к инсинуации, будто бы министры были подкуплены Францией». Заметим en passant (мимоходом (франц.). – Ред), что лорд Норт, один из самых подлых и злонамеренных министров, которыми может похвалиться Англия, в совершенстве обладал искусством постоянно заставлять палату смеяться. То же делал лорд Сандерленд. То же делает лорд Пальмерстон.

14

Когда 27 марта 1782 г. лорда Норта заменило правительство Рокингема, знаменитый Фокс послал мирные предложения Голландии при посредстве русского посланника. Каковы же были последствия русского посредничества, столь восхвалявшегося сером Джеймсом Харрисом, рабски учитывавшим мнения, настроения и чувства царицы? В то время как с Францией, Испанией и Американскими Штатами было достигнуто согласие относительно предварительных условий мира, с Голландией оказалось невозможным прийти к какому-либо предварительному соглашению. От нее удалось добиться всего лишь прекращения военных действий. Русское посредничество, было настолько действенным, что 2 сентября 1783 г., как раз за день до заключения окончательных договоров с Америкой, Францией и Испанией, Голландия соизволила согласиться на предварительные условия мира и то не в результате русского посредничества, а благодаря влиянию Франции.

15

Неужели же венский и парижский дворы не вредили Англии в этом деле, противодействуя плану британского кабинета уступить Менорку России, и сопротивлению Фридриха Прусского проекту Северного союза под московитским покровительством, который принадлежал великому Чатаму?