Раненый

Он вспоминает свой первый полёт на метле — само собой, тот был летом, в тихий, безветренный день. Ближе к вечеру, когда солнце уже не слепило и мать могла не переживать, что её чадо не совладает с управлением из-за солнечного блика.

Он вспоминает каникулы. В лесах, где отец тренировал его, и у моря, куда его упорно вывозила мать.

Вспоминает детские проделки, шалости, лёгкие издевательства над домовиками. Или лёгкими они казались тогда?

Драко осознаёт, что его память — как и у любого другого — обладает удивительным свойством. Мысли о хорошем радостно и свободно вращаются в голове, тогда как плохие воспоминания тщательно сокрыты. Он думает: может, весь этот день — грёбаное второе мая — был настолько ужасающим и отвратительным, что его сознание старательно выместило любую кроху, связанную с событиями, затронувшими Драко в тот день?

Подобные раздумья причиняют Драко особую смесь удовольствия и боли. Он с каким-то странным, едва зародившимся чувством презрения к себе размышляет о том, что легче пытать собственный мозг, чем задать прямой вопрос Грейнджер.

В то время как она совершенно не смущается лезть в его жизнь.

— Ты можешь полностью согнуть колени? — звучит её вопрос. А он думает, что хочет согнуть её. Пополам — чтобы надломить. Сломать.

— А пошевелить плечами? — раздаётся в следующий раз. Он пожимает ими с равнодушным видом, чтобы она видела, как сильно она неважна ему. Как безразличен он к её присутствию. Её жестам. Её словам. Её вниманию.

— Как твои лёгкие? — спрашивает она. Он раздумывает о том, что она имеет в виду. «Можешь ли ты спокойно дышать?» или «Каково это — втягивать воздух, пока вокруг гибнут люди?». И закашливается — не специально.

А она не реагирует. Не жалеет его. Не трясётся над ним, как Эббот, и даже не поджимает брезгливо губы в духе Турпин. Он думает, что Лайза ненавидит его, Ханна сочувствует, а вот Грейнджер… презирает? Питает отвращение? Терпит?

У него нет ответа.

У неё всегда одинаково сосредоточенное выражение лица и одинаково чёткие движения. Она не спешит и вместе с тем никогда не задерживается в его комнате дольше необходимого. Она спокойно смотрит на него. Разговаривает с тем вызовом в голосе, который всегда был ей присущ. И действительно старается вылечить.

Пожалуй, последнее бесит Драко больше всего.

С какой стати ей делать ему что-либо хорошее — в то время, как он сам уничтожил бы её при малейшей возможности.

Пылкая ярость, порождённая фантазиями о том, как именно Драко бы стёр Грейнджер с лица земли, даёт ему силу и смелость, чтобы наконец задать вопросы. С той грозы, по его несколько неточным расчётам, прошло около десяти дней.

***

Теперь он умеет сидеть — будто полугодовалый ребёнок. Сам, почти без труда опускает ноги с кровати и садится на край. Всегда в сторону окна, тумбочка — за спиной, палочка — вне поля зрения.

Ему тошно даже смотреть на неё, потому что Грейнджер снова оказалась права.

Драко чувствует, что магия зовёт его, но он до сих пор не в состоянии сжать ладони. И что хуже, он ощущает, как магия бурлит и… чувствует опасность, исходящую от самого себя. Словно какой-то инстинкт: если попытаться колдовать — волшебство опалит обожжённую кожу, разорвёт едва зажившие порезы, дарует новые раны.

Малфоевский инстинкт самосохранения выигрывает в борьбе с желанием наложить сглаз на Турпин или бросить Силенцио в Эббот.

Подходящего заклинания для Грейнджер он пока не придумал.

Когда она заходит, он сидит и изучает — давно изученный — вид за окном.

Листва, листва, листва… Бурые стволы. Высокая трава. Кусты. И снова листва, почти полностью закрывающая небо, которое яркими красками расплывается вдалеке.

Там проходят прекрасные дни, где-то высоко солнце смотрит на мир, в котором то ли всё ещё идёт война, то ли ничего больше не осталось — победил Волан-де-Морт.

Когда-то давно Драко был способен на выводы. Мог бы связать в единую цепочку череду событий и понять, к чему она ведёт. Теперь же он не достоин даже такой малости. Информации недостаточно, даже чтобы сделать предположение. Он не знает, что будет дальше. Наверное, поэтому и спрашивает, игнорируя прошлое и настоящее:

— Что будет дальше?

Грейнджер в этот момент сидит рядом с ним, обрабатывает левое плечо. Драко искоса смотрит на неё. То ли вопрос, то ли звук его голоса удивляют её, что на мгновение меняет выражение лица. Она смотрит в ответ и легко роняет:

— Дальше?

— Когда мне станет лучше, когда я поправлюсь, когда смогу взять палочку, встать и уйти… — то ли шепчет, то ли хрипит Драко.

Грейнджер едва заметно улыбается.

Её улыбка — солнечный блик, внезапно промелькнувший в темноте склепа.

Её улыбка — мелодичная трель соловья в глуши сумрачного леса.

Её улыбка — лёгкий, но всё же болезненный укол в самое сердце.

— Сейчас не принято интересоваться будущим, — негромко проговаривает Грейнджер, и губы изгибаются каким-то особенным образом, словно она усмехается: — Выживи в настоящем для начала.

Драко резко отводит взгляд и морщится — это первая пощёчина. Не в прямом смысле, конечно же. Твой лекарь не станет тебя увечить. Но ощущается даже хуже, чем если бы Грейнджер в самом деле применила грубую силу.

— И как же мне выживать?

— Пожалуй, для начала — не мешать другим.

Драко уверен, она подделывает этот рассеянный тон. Он сидит, стиснув зубы, и пытается вернуть утраченный контроль. Кровь бурлит. Грейнджер же спокойно заканчивает и тянется к его груди. Он сам не ожидает от себя такой прыткости, когда отталкивает её руку плечом и резко разворачивается к Грейнджер лицом.

— Какого хрена? — шипит Драко.

Она вскидывает подбородок, и его пальцы напрягаются, будто он готов сжать кулаки.

— О, тебя что-то не устраивает? Может, придумаешь что-нибудь другое, Малфой?

Вторая пощёчина.

Он игнорирует её.

— Ты объяснишь мне, какого хрена имела в виду, — произносит медленно, разделяя слова.

— Мы рассмотрим любые твои желания и предложения, но ты не слишком-то разговорчивый, — её тон едва заметно повышается. Голос начинает вибрировать.

— Я сказал, чтобы ты объяснила мне…

— Ты молчишь, спишь, ешь, пронзаешь всех убийственными взглядами. И к тому же ты недоволен…

— Объясни мне! — орёт, почти визжит, Драко ей в лицо.

Она наконец не выдерживает и вскакивает с постели, возвышаясь над ним и разъярённо дыша.

Драко понимает, что последует третья пощёчина, ещё до того, как она начинает говорить.

— Я помогаю тебе выжить, Малфой, но не собираюсь учить тебя жить. Это всегда была твоя прерогатива: указывать другим их место, так? А теперь хоть раз в жизни возьми себя в руки, повзрослей и…

— Что?

Голос Грейнджер срывается, она глубоко вздыхает и почему-то — неожиданно для Драко — резко меняет тему:

— Мы все делаем, что можем, ясно? Люди где-то там гибнут, сражаясь со злом во плоти, но мы не можем броситься им на помощь. — Драко никогда не произнёс бы этого вслух, но внутри он молит о том, чтобы она продолжала говорить. — Пункты помощи рассеяны по всей стране, информацию об их местоположении скрывают тщательнее, чем о любом другом стратегическом объекте. В каждом пункте есть единственный связной, но и он не может выходить на связь без особых причин. Каждую неделю вместо одного выздоровевшего к нам направляют пятерых раненых. Большинство не выживают. Хотя стараются, Малфой! В отличие от тебя, они все отчаянно цепляются за жизнь! И главное, у нас нет никаких подробностей. Никто не знает, где и с кем конкретно идут бои. Никто не может оценить силы противника. Это просто бесконечная череда ожогов, переломов, рваных ран и проклятий… — Грейнджер замолкает. Она смотрит на Драко и качает головой. А затем, словно и не хочет этого говорить, но не может промолчать, с болью произносит: — Война продолжается, Малфой.

Он чувствует, что вместо последнего удара — который обязан был быть самым болезненным — ему будто томительно нежно проводят по лицу, самыми кончиками пальцев… и оставляют одного.