Один

Новый встал и быстро выпрямился, словно хотел отряхнуть с себя эти тени. Но они только тревожно всколыхнулись, помутнели еще больше и опять, беззвучные и вкрадчивые, вернулись на прежние места.

Новый прямо рукой, не глядя, нащупал на столике свои очки, старательно надел их, и выправил из-за ушей прижавшиеся там длинные пряди волос. Прошел умещавшиеся вдоль камеры восемь шагов, повернул обратно и тогда почувствовал, что в камере есть что-то новое. Сначала это явилось, как смутное подозрение, затем перешло в уверенность. Тогда уже новый внимательно осмотрел все предметы, один за другим выделяя их из голубого сумрака, и нашел бумажный комочек. Он спрятал его в карман как раз в ту самую минуту, когда дверь слегка приоткрылась, и рука невидимого человека просунула из коридора в камеру горящую лампу.

Голубое испугалось, запрыгало, смятенно кинулось в самые глубокие углы. И сжалось там, сиротливое и скорченное, задавленное злым и желтым огнем лампы.

Новый поднял лампу с пола, переставил ее на столик, у изголовья своей койки. И опять бедные, загнанные тени должны были разыскивать себе другие, еще более сырые и пыльные углы.

Расправлять бумажный комочек приходилось медленно и осторожно, чтобы не порвать тонкую бумагу и не нарушить стройность тесных рядов букв. Новый прочел записку и улыбнулся. Потом лицо у него нахмурилось и потемнело, и бескровные губы сделались еще белее. Он перечитал неразборчивые строки во второй раз, спрятал бумажку в карман, сел на койку и задумался.

Сидел и не шевелился долго, может быть, около часа. Думал глубоко и упорно, так что глаза совсем провалились в темных орбитах и ничего не видел, -- ни желтой лампы, ни голубых теней.

Встрепенулся, откинул со лба волосы и сделал несколько сильных движений, как человек, утомленный тяжелой умственной работой. И пробормотал своим тихим, но уверенным голосом:

-- Ну, что же... Может быть, они правы... И потом, -- это как раз то самое, что давно нужно было мне сделать. Пора... а все-таки -- их следует отговорить.

В коридоре гудели тяжелые шаги, алчно чавкали своими железными челюстями открывавшиеся одна за другою двери одиночек. Надзиратели приходили с вечерней поверкой, смотрели: все ли на месте?

* * *

Трое из большой камеры выставили требования: улучшение пищи и, кстати, прогулка два раза в день. После товарища прокурора, который только понюхал суп, брезгливо притронулся к бумажке с червями и уехал, был сам начальник. Под влиянием его визита выставили еще новое требование: вежливое обращение.

Начальник по пальцам перечислял наказания:

-- Отберу табак, книги и письменные принадлежности, лишу свиданий, рассажу по одиночкам. Кроме того, могу запереть в карцер.

Вечером, после поверки, слесарь официально внес предложение: объявить голодовку. Предложение обсуждалось недолго, и когда было принято, все трое вдруг почувствовали себя бодрыми, веселыми и такими легкими, как будто удесятерилась телесная сила.

-- Начнем завтра же! -- советовал младший и дышал горячо и нервно.

-- И будем, конечно, голодать до тех пор, пока не добьемся удовлетворения всех требований.

-- Завтра нельзя.

-- Почему? Надеяться не на что.

-- А новый? Надо сговориться. Один кандальщик обещает опять передавать записки, за табак.

Назначили срок: два дня. Если за это время не придет ответа от нового, то начнут голодовку одни.

Новый ответил на другой же день. И писал длинно.

Доказывал, что голодовка -- крайняя мера. Если голодать, то до смерти. Иначе это будет недостойный фарс, вредная забава. И поэтому нужно обстоятельнее взвесить причины. Действительно ли при настоящих условиях жизнь настолько невыносима, что для ее изменения можно поставить на карту самое существование? Ведь, нельзя надеяться, чтобы требования были удовлетворены сейчас же. А продолжительная голодовка, даже и не доведенная до логического конца, может навсегда разрушить организм.

Сухо, педантично, неинтересно. Старший казак сжигал ату записку на спичке, и нижняя губа у него презрительно вытянулась.

-- Трус!

-- И какой учительский тон... Наплевать! Обойдемся и без него.

-- Сочувствующий...

-- Все-таки напишем еще раз. Что решение бесповоротно, и что мы начинаем с утра завтрашнего дня.

-- Кажется, послезавтра?

-- Завтра. Теперь все равно. У кого карандаш?

Когда старший писал, двое следили из-за плеча за движением его руки, диктовали и советовали. Но спорили без обычной горячности и смотрели друг на друга с немым уважением. И то, что было написано в только что полученной длинной записке, еще более убеждало в необходимости и значительности начатого дела.

-- Собственно, сколько времени можно прожить без пищи? -- спрашивал слесарь, и ему самому нравилось, что он говорит это так хладнокровно, как будто о чем-то постороннем и безразличном.

Старший задумывался, но не очень, а только так, чтобы вспомнить.

-- Мм... Я читал где-то, один англичанин голодал сорок дней... Но это редкость... А обыкновенно, говорят, недели две... Но только если пить воду.

-- А, ведь, мы не решили вопрос: с водой или без воды?

-- Если без воды, то не больше недели.

-- Да?

-- Конечно. Семь дней -- и смерть.

-- Семь дней...

Младший закрывал глаза и старался понять, что будет с ним через семь дней. Но это было трудно. И младший быстро открывал глаза, стряхивал думы, весело говорил о разных веселых пустяках и шутил по поводу последнего куска хлеба, который был съеден за вечерним чаем.

Однако же, в последний момент было решено большинством, -- двух против слесаря, -- пить воду.

-- В случае, если требования не будут удовлетворены, то более длинная голодовка произведет и более сильное впечатление. Семь дней иди пятнадцать -- это разница. Ведь, на воле, конечно, узнают и будут прислушиваться.

* * *

По утрам два кухонных служителя разносили на больших деревянных лотках нарезанный суточными порциями хлеб. Сопровождавший их надзиратель явился после раздачи в контору и доложил:

-- Общие политические и номер семнадцатый не берут хлеба.

В конторе был один только младший помощник. Выслушал надзирателя, он прошел в кабинет к начальнику и, немного изогнув вперед затянутое в новенький мундир туловище, доложил там тоже самое.

Начальник сказал: "Гм!" -- обмакнул перо в чернильницу и подписал какую-то ведомость.

-- Еще что?

-- Ничего-с. Каково будет ваше распоряжение?

-- Хлеб положить им на столы. Проголодаются и съедят. Выберите куски помягче, и что бы корка была не сожженная, а покрасивее... Да еще смотрите, как бы не пошло какой-нибудь болтовни среди уголовных!.. Все.

Через полчаса, когда начальник, собираясь ехать в город с докладом, садился в экипаж, к нему опять подошел помощник, изгибал корпус и держал руку у козырька новенькой фуражки.

-- Смею обеспокоить... Общие выбросили хлеб в форточку, а семнадцатый затолкал в парашу. Прикажете раздать еще?

-- Не нужно. Дар Божий -- и в парашу? Не нужно. -- Начальник ткнул кучера в спину. -- Погоняй!

Помощник посмотрел вслед быстро удалявшемуся экипажу, повернулся на каблуках и пошел к себе на квартиру, -- в светленькую комнату с кисейными занавесками, -- играть на гитаре.

* * *

Слесарь выкурил одну за другой две папиросы и почувствовал, что в глазах у него немного потемнело, а вся камера, с дверью, решеткой и двумя казаками, начала медленно и плавно раскачиваться из стороны в сторону. Это ощущение живо напомнило слесарю одно из детских впечатлений, -- первую папиросу. И даже знакомая тошнота сухими и болезненными спазмами поднималась из желудка к горлу.