Чалдоны

—

Ты и вправду Герой! — похвалил я кобелишку. Дал ему и Иве по кусочку пиленого сахара и, закинув на плечо легонькую одностволочку, бодро зашагал по речному хребту, поглядывая на богатые шишкой лиственницы.

Герой шил передо мной глубокими зигзагами, Ива ходила кругами, стараясь держать меня в поле зрения.

Отмахал километров десять, собрав из-под собак дюжину белок и глухаря. Скатился к реке и повернул в деревню. Попутно добыл еще одного соболя, загнали его собаки среди чистого поля на телеграфный столб.

—

Молодец, гармонист! — глянула на мою добычу Пелагея Захаровна. — Вот и крутись у воды, пока шуга не дает зверью на ту сторону перебежать.

Вечером пожаловал в гости дед Александр. Поставил на стол бутылочку сладкой.

—

Спасибо, земляк, за новые ноги (я привез ему из Иркутска протезы), старые-то износились — дальше некуда.

Хвастливо прошелся по горнице под частушку:

Я еще потопаю,

Лето проработаю,

Возьму лошадь карюю,

Поеду в пролетарию.

Потерял родные дед Александр по своей вине. Вернулся он с фронта целехоньким, да подстерегла беда за околицей. Поехал в Коршунову сдавать колонков, выпил там крепко. На обратном пути заснул в санях. До Мутиной было уже рукой подать — свернул голодный конь к зароду сена покормиться. Если бы не тулуп, насмерть замерз бы. Ночь-то морозная стояла.

Дед Александр выпил стопочку и стал поучать:

—

Не зевай, пока снег мелкий. До нашего зимовья сбегай, капканы подними, они ись-пить не просят. Полднища ходьбы от деревни. Осиротело оно. Сын-то в город перебрался, детям школа нужна. Сбегай, сбегай. Понравится — охоться.

Назавтра в обед я был уже на Александровском зимовье. Высокая поленница дров и объемная железная печка понравились мне. Стрелял рябчиков, глухарей и настораживал капканы. Герой и Ива тоже трудились на славу — загнали пять соболей и нашли несколько белок. Но вот кончились продукты, и мы заторопились к Пелагее Захаровне на поклон.

Подновляя снега, пороши падали как по заказу. И я ежедневно охотился одним и тем же маршрутом: по речному хребту до Известковой пади и по телефонной линии обратно. Редкий день не приносил соболя. Приходил засветло. Нахлебавшись сытых щей, спешил с пешней и туеском с гольянами проверить удочки, поставленные на заберегах. Поленница мороженых тайменей, ленков и налимов в чулане растет с каждой ходкой.

—

Фартовый ты, гармонист! — удивляется Пелагея Захаровна. — Охота в самом разгаре, а ты уже оправдался. И все — играючи, даже собаки не похудели.

—

Иннокентий Васильевич виноват! — смеюсь. — Он присоветовал из дома бегать.

Наконец река стала и мои охотничьи подвиги прекратились. Зверье, бившееся у воды, ушло в поисках корма на ту сторону. Подхватился и я на Александровское зимовье, проверить капканы.

Тихо в тайге, голо. Редко где перескочит через чудницу{7} местная бельчонка. В распаденке встретился изрядно припорошенный соболиный следок. Герой и Ива кинулись было по нему, но тут же вернулись. Одна радость за весь путь — около зимовья облаяли тетерева. Сидит на макушке высоченной лиственницы, вниз поглядывает. Заметил меня и тут же сорвался.

Капканы оказались спущенными, приманка съедена. Славно похозяйничала росомаха! Выстораживать их заново не было смысла. Не даст эта пакость покоя. Вечером покормил собак, попил чаю и нацелился с утра пораньше обратно. Займусь рыбалкой! Снег за последние дни заметно подрос, и ходить на охоту без лыж стало тяжеловатенько.

Ночью разбудил тревожный лай Героя. Меня как ветром сдуло с нар. Схватил патронташ и ружье, выскочил на улицу. Сияла луна. Герой стоял посередине чудницы и, ощетинившись, смотрел в сторону деревни. Рядом с Героем, подпрыгивая на одном месте, как мяч, пугливо тявкала Ива. Успокоив их, прислушался и ничего, кроме морозного звона, не уловил. Вернулся в зимовье, подкинул в печку дров и лег, но смутная тревога, охватившая меня, не давала уснуть. Так и промаялся до рассвета. А с восходом солнца, подхватив котомку, заторопился к своим тайменям, ленкам и налимам.

Вдруг перед самым спуском в распаденку Герой и Ива пружинистыми прыжками бросились вперед, залаяли ошалело и смолкли. Осторожно, с ружьем наготове, спустился вниз. Поперек чудницы чернеет непонятная куча, а вокруг нее Герой ходит. Вот он поднял заднюю лапу и помочился на нее. Ива мечется около, пронзительно визжит. Над ними ворон кругами ходит:

— Не тронь, не тронь…

Черной кучей оказался дряхлый медведь с отстреленным носом. Истек кровью зверь и замерз. «Мертвый страшен, а каков живой?» — подумал я, и по спине пробежали мурашки.

Перед самым выходом на поле столкнулся с дедом Семеном: на поясе — патронташ, на плече — двухстволка. Седого кобеля на поводке ведет.

Дед Семен закурил и давай рассказывать:

—

Ночью Музгарка заорал лихоматом в ограде. Выскакиваю на крыльцо — шатун в поварку дверь ломает. Жгнул я его пару раз, он и пошел кровянить по твоему следу. Вот я и побежал к тебе на выручку.

—

В распаденке лежит твой грабитель, — успокоил я деда Семена. — Будет чем поживиться ворону.

—

Неужто шкура совсем никудышняя? — расстроился дед Семен.

—

Сплошь в проплешинах…

* * *

…Заматерели снега, стало убродно лайкам гнать соболя, искать белку. Высторожили Петровановы ловушки, и на широких, подбитых конским камусом лыжах вышли из тайги.

Первыми прибежали молодые собаки. Увидев их, Пелагея Захаровна кинулась растоплять баню.

Старые собаки прибежали немного погодя, а следом за огородами показались и сами охотники. Обветренные и похудевшие, сбросили в сенях поняжки, поставили в амбар лыжи, ружья и, как были в снегу, так и ввалились в избу.

—

Ну, здравствуй, мать!

—

Живыми вернулись, слава Богу, — перекрестилась Пелагея Захаровна и заметалась по избе, не зная, куда посадить, чем угостить своих ненаглядных.

Вроде ненароком заглянул в избу сосед, выбежавший из тайги раньше, помялся-помялся у порога и спросил вкрадчиво:

—

Сколь, мужики, добыли?

Мужики переглянулись хитро.

—

Справляйся у охотоведа… — Выворачиваться наизнанку считается дурной приметой: фарта не будет.

Не успел сосед уйти, как баня была готова. Топится она по-черному. Каменка чуть не до потолка. В такой бане жар держится долго, пар сухой — для здоровья полезный.

Попарились Петровановы в бане березовым веником, выгнали из себя горечь таежного дыма, похлебали в охотку редьку с квасом и начали приводить пушнину в порядок.

Каждую соболиную шкурку гольным спиртом очистили от смолы и сукровицы, расчесали ость гребешком. Тряхнешь готовую шкурку — аж голубые искры сыплются на пол. Рассортировали соболей по кряжам: сюда — якутский, сюда — баргузинский, а сюда — амурский и енисейский.

Белку раскидали по сортам и связали по сорок хвостов в пучки.

Готовую к сдаче пушнину уложили в чистые мешки.

Утром запрягли в розвальни длинногривого Савраску, подвесили на узорчатую дугу валдайский колокольчик — и айда в Коршуново.

Звенит колокольчик, звенит-заливается. Вьется накатанный до блеска зимник, летит из-под копыт снежный бус, кружится, раздвигаясь по сторонам, заиндевелый лес.

Заслышав далекий смех колокольчика, коршуновцы останавливаются на улице, высматривая из-под ладони Лебяжий взвоз на верхнем выгоне, и гадают: кто бы мог это быть? Тут же спохватываются:

—

Петровановы пушнину везут сдавать!

По Коршуновой Петровановы едут тише. Савраска, гордо выгнув шею, идет по улице быстрым шагом, нарочито припадая на переднюю ногу, но копыта ставит мягко и красиво — след в след. Конь злобно скалится на встревоженных колокольчиком собак, прядет ушами, вывертывает в сторону морду, стараясь сбить об оглоблю сосульки с храпа. Глядя на коня, и Петровановы приосанились: «Знай наших!»

7

Чудница — охотничья тропа.