Чалдоны

Иннокентий Васильевич стыдливо кашлянул в кулак, пообещал:

—

Нонче самых черных выберем, справим тебе шапку.

—

Молчал бы, старый! Все до плешивой белочки сдашь охотоведу.

Тот хихикнул в ответ и повернулся ко мне.

—

Торопись, Тольша, с договором, пока река доступна. Снегом пахнет. Садись завтра с утра пораньше в шитик и дуй в Коршунову. Мотор — на мази. Привет там передай Ивану Федоровичу Округину.

—

Сыграл бы, что ли, гармонист? — попросила Пелагея Захаровна. — Искручинились по тебе наша хромка и лавочка…

Мы вышли на улицу. Безлюдно. Бывшая колхозная контора завалилась набок. Напротив, за рекой маячит заглохший когда-то на сенокосе трактор. По дикому лугу бегут к нему веселой гурьбой девчонки-елочки, да не прокатит их Петруша на тракторе — уехал в чужие края.

—

Опустела деревня, — горько уронил я, расстегивая ремешки на мехах у хромки.

—

Растекаются люди, — тихо промолвила Пелагея Захаровна. — Недавно Кармадоновы на Кавказ уехали. А у нас душа с деревней срослась. Куда нам ехать? — Лицо женщины озарило мечтательной улыбкой. — Каждую весну ждем прилета ласточек, как праздника. Вон они, гнездышки-то, под крышей. — Помолчав, добавила: — Грех отсекать корни от родимой земли. Здесь мы со стариком родились, здесь и помирать будем. А детям пусть сердце подскажет, где век вековать…

ОКРУГИНЫ

Рассказ

Округинская изба приметна издали, особенно вечером: белые ставенки напоминают мерцающий в полевых сумерках березняк.

Побурели, закостенели бревна избы, почернел в пазах мох, истерлись до ложбинок ступеньки крыльца. Помнит эта изба Гражданскую войну, помнит коммуну. Отсюда в грозные сороковые уходили на фронт мирные пахари. Кто вернулся в родное гнездовье, с остервенением брался за всякую крестьянскую работу, поднимал на ноги оголодавший колхоз; кто остался лежать в сырой земле, о тех и сейчас скорбит изба, денно и нощно смотрит задумчивыми окнами на ленский берег, чутко вслушиваясь в голоса живых.

Хозяева были дома.

Иван Федорович сидел у окна и шил охотничьи чирки. Увидев меня в дверях, радостно поднялся навстречу:

— 

Кого я вижу! Ну, проходи, проходи, мил-человек, разобалакайся.

Тетя Рита, жена хозяина, выглянула из кухни:

—

Эвон кто приехал. Не забываешь нас, стариков. Это хорошо. Да не стой у порога-то, ступай в горницу.

Чисто и уютно. На крепком полу — домотканые дорожки. На подоконниках — герань. Знакомо и близко! Но, оглядывая горницу, я смутно чувствовал: чего-то не хватает здесь, что-то изменилось в обстановке. Ну да! Нет иконки в углу.

—

Здорова ли бабушка? — спросил я тревожно.

—

Хватился, мил-человек, — ответил печально Иван Федорович. — Давно маму похоронили. Еще бы пожила, не случись беда. Пошла со сверстницей на кладбище подружку навестить. Простудилась, а назавтра в баню отправилась. Упала с полка, бедняжка… Похворала и погасла. Все тебя ждала, про частушки поминала.

Постанывая, пожалобился:

—

Скоро мой черед. Загибаюсь. Сводит поясницу колесом…

Тетя Рита, черпая ковшом из ушата воду, сердито прервала

мужа:

—

Сведет, как же!

И по-своему объяснила причину его хворобы:

—

Небольшое семейное торжество справляли. Перебрал и зачал к сыну приставать: поборемся да поборемся. У Николая терпенье лопнуло, ну и свалил отца на диван, чтобы не вязался. Ночь напролет старый выдумщик выл от досады, что сына не одолел.

Иван Федорович, не замечая того сам, неожиданно выпрямился, запрокинул голову и взвился:

—

Понеслась напраслину городить! Не по правилам Николай боролся. Я ему вчерась говорил и сегодня, при госте, скажу в глаза. — Морщась, схватился за поясницу. — Пожары, мил-человек, замотали. С весны до осени из тайги не вылазил. Ночевал последний раз у реки, простудился. — И тихо, чтобы не расслышала жена, признался: — Тает силенка, книзу годы тянут. На одном русском характере держусь.

Нарочно громко для тети Риты:

—

Поломал я гольцов-то за свою жизнь, не дай господь! Люди думают, ремесло лесника — забава. Тут на одни обутки вся зарплата уходит. А ежели насчет охоты, не хуже других добываю — в аккурат половина Америки в моих соболях форсит.

Из кухни слышались тихие всплески смеха — так летней зоревой порой журчит, переливаясь с камешка на камешек, прозрачный ключик.

—

Ей смешно?! — удивленно пожал плечами лесник. — Не бережешь ты меня, нисколечко не бережешь. Таких мужиков, как я, на руках носить надо.

—

Сейчас разбегусь, ребятенка заверну в пеленку, — донеслось из кухни. — Смотри-ка, он только и старается, остальные поют да вприсядку пляшут.

Старики любят подтрунивать друг над другом. И горюшко видывали, и мурцовки хлебнули на своем веку, да не растеряли Округины человеческой доброты, не очерствели к людям. Все их богатство — родная земля, на которой живут.

Собравшись поить корову, хозяйка, как бы угадав мои мысли, остановилась с подойником у порога.

—

Наверно, гостюшка, думаешь, что прожили мы со стариком век и богатства не накопили? Правда, нет у нас золота-серебра, зато детям в глаза не стыдно смотреть. Не хуже людей живем. Не в богатствах смысл жизни человека — в детях. Дети — совесть наша…

Попросила мужа:

—

Ты, отец, растопил бы печку. — И построжилась: — Хватит шить-то впотьмах, и так слепой…

Иван Федорович, спрятав в деревянный сундук шитье, принялся за растопку. Ломая через колено звонкую лучину, беззлобно ругал неведомо кого:

—

Печку без керосина растопить и то не могут. Тоже мне, охотнички…

За окном было празднично от солнца, свет его лился в горницу, и на стене металась огромная тень Ивана Федоровича, неуемная и зловещая, как потерявшее детеныша разъяренное неведомое существо.

В руках лесника с треском лопалась сухая лучина: вторя ей, от реки доносились ружейные выстрелы. Шла на улет последняя утка… Ее гоняли на моторных лодках по широким плесам, не давали сесть на воду. Взбудораженные выстрелами, взахлеб лаяли во дворах собаки.

—

Птицу расстреливают, — огорченно произнес Иван Федорович. Сел возле печки на низенькую скамеечку и закурил.

—

Договор примчался заключать? — внимательно осматривая меня, как будто видит в первый раз, спросил Иван Федорович. — Припозднился что-то нынче, мил-человек? Я, честно признаться, тоже волынку протянул. Не волнуйся, щей похлебаем и вместе пойдем.

—

От Иннокентия Васильевича привет, — вспомнил я.

—

Это не привет, а наглый вызов! — взъерепенился Округин. — Да я его одной левой завалю…

Я мысленно сравнил тихого и щуплого Иннокентия Васильевича с широченным в крыльцах Иваном Федоровичем, и стало не по себе. Ну, Разъиннокентий Васильевич, рысковый ты мужик!

—

Он у меня опять выпросит, — бросив окурок на припечек, грозно пообещал Округин.

За обедом, горько вздыхая, хозяин жаловался на деревенскую жизнь:

—

Одна в деревне работа — сенокос. Раньше за казенной скотиной ухаживали, заработок был мало-мало. Вывезли коров в Бодайбо, совсем худо людям стало. Хоть бы какую промартель открыли — ведь людям семьи кормить надо. На охотничий фарт что надеяться? Год на год не сходится. Опять же школу перевели. Оставили три класса. Разъедется народ, останется земля без хозяйского пригляда, а зимовья наши промысловые заезжий народишка позорит. Раньше землю в порядке содержали, и подсобное хозяйство вели — не ленились. На привозные продукты не надеялись. — Поднял многозначительно палец. — Сами государству помогали. А теперь молодые все заботы на сельпо свалили. Советуешь, советуешь им…

—

Молчал бы, советчик. — Тетя Рита укоризненно посмотрела на мужа. — У самого ограда не прибрана, крыша на бане прогнила.