Чалдоны

Тянутся бурые пятна затесов по гребню хребта, манят охотника в дремучую даль. Где-то впереди снует проворный Жулик, позади — утробно квакая на синичек, плетется Буска.

Вышел из себя хозяин, выломал прут.

—

Буся, Буся… Иди сюда, мой сладенький…

Ага, тороплюсь! Буска шарахнулся в чагору… и взвизгнул. Зарокотал басисто Жулик.

Егоров метнулся к собакам. Они лаяли на сухостойный кедр, с ветвей которого, шевелясь на ветру, свисал беличьими хвостами бородатый мох.

—

Понятно… — улыбнулся зловеще охотник, выискивая прут пожиже. С кедра посыпалась кухта.

—

Соболь?!

Зверек притаился в развилке, сразу и не заметишь… Гнал его Жулик, а слава досталась Буске — он первым голос подал!

Выбравшись на путик, охотник бодро заторопился навстречу разгорающемуся дню, расхваливая на все лады Буску за царский подарок.

Неожиданно тропу пересек свежий соболиный след. Жулик равнодушно понюхал и побежал дальше.

—

Добытый соболишка натоптал! — догадался Егоров. — Зверек убит, а следы живут?! — удивился.

Бестолковый Буска азартно бросился взадпятки по следу. Чем дальше он скакал, тем слабее становился запах соболя. Наконец кобель опомнился и остановился. Испуганно огляделся и потянулся обратно. Охотник сидел на дуплистой колодине, курил, пуская сизые колечки. Вокруг обильно набродил соболь. Жулик рыскал широкими кругами по голубичнику, выискивая выходной след. Буска подбежал к хозяину, лизнул руку, упал на снег, вывалил язык.

—

Опрофанился? — ласково спросил охотник.

Кобель в ответ затаращился на колодину, вскочил, поцарапал ее, прислушался — и давай драть-щипать клыками. Жулик — будто вырос из-под земли. Метнувшийся из дупла соболь угодил ему в пасть. Он жулькнул его и выплюнул на снег. Ощетинился на Буску — не подходи!

—

На соболе сидел?! — изумился Егоров. — Кому расскажи, не поверит.

Посохом обивая с чагоры рясную кухту, спустился в рассошку — самый короткий путь к зимовью…

Толя-Пузан потрошил у костра тетерю. Василий чистил картошку. У пустого корыта вились оголодавшие Пестря и Зорька.

Охотники огорченно переговаривались. Откуда быть веселью? Считай, пустыми вернулись.

Вдруг собаки насторожились и взлаяли. Из березняка выскочил Жулик, они радостно обнюхали его, как будто век не виделись. Вскоре появился хозяин, а за ним — Буска.

—

Чем, Витя, осчастливишь? — с усмешкой поинтересовался Толя-Пузан.

—

Фирма веники не вяжет, на ковригу масло мажет. — Егоров повесил ружье на деревянную спицу под крышей, устало сбросил поняжку, развязал притороченный к ней брезентовый мешок. — Вот… Буска отличился…

—

Местные соболишки, — заключил Толя-Пузан, ощупывая зверьков. — Жиру-то нагуляли! А у нас плохо: Васюха бельчонку опромышлял, я — тетерю.

Буске наособицу сварили суп из беличьей куряжки и птичьих потрохов.

—

Ешь, кормилец ты наш…

На ночь героя запустили в зимовье. Лежа под нарами, он слушал сквозь дрему рассказы о своих таежных подвигах и, в знак согласия, громко пускал ветры.

Недолго барствовал кобель, открыто издеваясь над Толей-Пузаном. Зачастили пороши вперемежку с трескучими морозами. Кедровый стланик придавило сугробами, с гольцов покатился соболь, за которым приходилось пластаться с утра до вечера. Обитателям старого зимовья стало не до Буски. Отощавшие за промысловый день собаки, жадно хватая из корыта немудреный корм, свирепо косились на бездельника и рыкали. Зорька спала теперь около Пестри, чтобы захандривший Буска не беспокоил ее по ночам своими жалобами. Осунувшийся хозяин почти не обращал на Буску внимания.

Толя-Пузан собирал должки — злорадствовал:

—

Повесил, рахит, буйную голову? А то проходу не давал, на рожон лез.

Один Василий, постоянно кормивший собак, нет-нет, да приголубит:

—

Не горюй, Буска, твои звездный час еще впереди…

Тайком впустит в зимовье, где кобель затаится под нарами

тише воды ниже травы, чтобы Толя-Пузан не дознался, за шиворот не выбросил на мороз.

Однажды, в оттепель, охотники выкроили себе выходной: ослабли мужики — харчи никудышные. Нагрели воды, помылись. Гоняют чаи, толкуют о житье-бытье.

—

Эх, сохатинки бы… — мечтательно вздохнул Егоров. — Пропала лицензия…

—

Зато мясо не проквасили, — поддел Толя-Пузан. — Сам виноват, умник. Сиди теперь на рыбе и собольих куряжках, — сунул ноги в кирзовые опорки и вышел угомонить скулящих на привязи собак.

Над калтусом вьется седой ворон. То падает вниз, то взмывает вверх. Доносится душераздирающий вой Буски.

—

Виктор, выручай рахита! — ехидно крикнул Толя-Пузан. — Задолбит вещун.

Егоров нехотя высунулся из двери, прислушался.

—

Что-то здесь нечисто…

Под издевательские шуточки товарища схватил ружье и патронташ, скрылся в мокром калтусе.

Сохатый, с обрывком троса на шее, обессиленно упал на колени. Трос закусило в ушке, и петля не могла ослабнуть. Бык, задыхаясь, хрипел со свистом. Тяжелые рога выворачивали горбатую морду набок, на дрожащих губах висела кровавая пена. Буска сидел около попавшего в беду зверя и, взирая со страхом на вьющегося седого ворона, выл.

Оттепель заглушила гром выстрела. Седой ворон торжественно опустился на корявую лиственницу, победно курлыкнул. Сколько на своем веку он перевидел смертей! Каждая для него была — пир на весь мир.

—

Айда зверя свежевать! — всполошил товарищей запыхавшийся Егоров.

—

Неужто Буску заклевал вещун? — воткнулся занозой Толя-Пузан.

—

Не болтай, пошли…

Следы на снегу рассказали, откуда прибрел бык. Вот тебе и научные цели!

Охотники перетаскали к зимовью мясо, залабазили. Шкуру мездрой наружу повесили на высокий пень — птички быстро обезжирят.

Василий на скорую руку сгоношил праздничное застолье. Егоров рассеянно тыкал вилкой в сковородку и молчал.

Толя-Пузан участливо спросил:

—

Чего, Витя, пригорюнился? Или жареха не по нутру?

—

Муторно. Беззащитного зверя ухайдакал.

—

Брось тень на плетень наводить. Не жилец он был. Поступок твой вполне демократичен, — успокоил Василий. — А ты, Анатолий, если еще раз хоть пальцем тронешь Буску, самого выгоним жить на улицу. Понял?

По-барски развалившийся у порога Буска благодарно чихнул.

Толя-Пузан покаянно грохнулся на заостренные от постоянных соболиных погонь мослы.

—

Прости, рахитик, дурачину! Отныне: моя чашка — твоя, твоя — моя…

От хохота задребезжала печная труба.

Идет Солов по геологической просеке, матерится. Не лезет соболь в капканы: потопчется-потопчется и — на речку Ернушку. Зависть гложет охотоведа: Пузан с дружками не упустит момента, наколотит соболей сверх договора. Нагрянуть бы с проверкой, да боязно. Один! Тем более пьяный Леонтий проговорился… Поневоле поверишь, если по телевизору в натуре людоедов показывают. Он представил, как Пузан разделывает его топором — бросило в холодный пот. Вспомнил участкового милиционера. Вязался Фомич в напарники. Отказал: жаль пушниной делиться; и свои таежные проказы на вид выставлять опасно. Сейчас бы ой как пригодился участковый милиционер!

Вот опять соболь наследил вокруг нижнего капкана, а приманку не тронул. В чем причина? Солов задумчиво потеребил рыжую бородку.

—

М-да… Куда ни кинь — везде клин…

Намедни сохатый попал в петлю. Всё перехряпал, испахал. Яму по пояс копытами выбил. Открутился, сволочь… Осталась теща без дичинки. Огневая баба — жоркая на любовь! У дочери за спиной с зятюшкой кувыркается.

Поднявшись на тягун, Солов остановился передохнуть. Приложил к разбитым губам комок талого снега. Здорово отхлестал батрак. Ростом невелик, а плюхи увесистые.