Страница 89 из 129
При малом выходе Императрицы из боковой двери залы не принято было кланяться. Толпа гостей только замерла, говор утих.
Императрица пошла через людей, поворачивая туда-сюда веселое кукольное лицо тридцатичетырехлетней куртуазной баловницы. Прошла и села на особом возвышении со столом на дюжину персон. Заговорила, кажется, с князем Воротынским, а сама сквозь веер все оглядывала залу. Искала ротмистра.
Дворцовый капельдинер дал команду итальянскому оркестру, тот махом заиграл вальс.
Напротив возвышения, где обычно сидела Императрица, находились двери парадные — для выхода торжественного. И вот, при начале танца, те огромные двери вдруг распахнулись. Басистый рык особого камердинера перекрыл музыку и шуткование танцующих гостей. Образовался людской коридор. По нему медленно шли к Императрице граф Панин и наследный принц Павел.
Екатерине стало дурно. Рот набух кислой слюной — и граф, и сынишка ее были облачены в траурные черные одежды. Несколько дам пали в обморок. Мужчины стрались не говорить.
В образовавшейся тишине граф Панин медленно подвел наследника к помосту Императрицы. Поставил Павла рядом с ней, сам поднялся и встал с другого бока наследника, прокашлялся.
—
Третьего дня, дамы и кавалеры, — прокатился по залу его зычный голос, — скончалась многим из собравшихся знаемый император аустрийский и габсбургский Франц Первый! Определитесь сами, по чину и свойству родства, на какой срок вам по сему прискорбному случаю носить траур. Наша любимая Самодержица Всероссийская Екатерина Алексеевна по сему случаю должна носить траур двенадцать месяцев! А наш любимый наследник престола, Его Высочество Павел Петрович — четырнадцать месяцев!
Зал выдохнул и вновь затих. В тишине раздался капризный голос наследника:
—
А почему я должен дольше всех ходить в черном платье?
—
Привилегия вам, Ваше Высочество! — более чем зычно, почти крича, отозвался Павлу граф Панин, — коей привилегии добивался ваш дед Петр Великий, да в том не доспел, скоропостижно умер. Теперь во всей Европе только вы, Ваше Высочество, по родству и тем паче — по крови стоите выше всех государей!
Граф Панин склонил голову. Придворные, что побойчей и посметливей, заплакали и пали на колени, тягая руки к одиннадцатилетнему мальчонке.
Враз уставшая разумом Екатерина злобно смотрела на плачущее сборище в зале. Увидела она, как чернявая Марья Перекусихина в боковую дверь выталкивает рослого военного в мундире кавалерийского полка. Во второй ведь уже раз граф Панин устраивает демонстрацию ей, Императрице. И обязательно — за то, что по нему не вышло. Теперь вот, упаси Господь, за паршивый миллион рублей, отданных ему с намеком угомониться в противодействиях, втянул в сумбур малолетнего наследника Павла. Намекает граф, прямо видать, что Императрица — вовсе не Императрица российская, а регентша при малолетнем наследнике Российского престола. Так же, как была Императрицей, а формально лишь регентшей при императоре великой Римской империи германской нации Иосифе, бабка почившего ныне в бозе Франца Первого — ведьма скотская Мария-Терезия.
Ладно. При народе нечего кукситься. И нечего принародно вести разбор с сильным министром.
—
За сим горьким известием, — вдруг тоже непрывычно громовым гласом — от бешенства — произнесла Екатерина, — куртаг отменяется. По Империи велю объявить недельный траур, пусть нонче же приспускаются штандарты на воинских заведениях. Наследника престола, Его Высочество Павла отвести в спальную комнату, его наставнику — графу Панину завтра поутре явиться ко мне для получения назначения председателем траурной комиссии.
Высказав это, Императрица Екатерина быстрым шагом прошла до той двери, за которой скрылась Перекусихина с ротмистром Потемкиным. И сама прошла в нее. То был ход в кухонное и лакейное отделения дворца. По ходу, взяв на руку с кухонного стола поднос с жареным гусем, не обращая внимания на челядь, Екатерина вышла на свою половину, ногой открыла двери в кабинет. И уже оттуда колокольцем, оговоренным звоном, вызвала к себе Перекусихину.
Та просунула голову в кабинет и, как будто ничего не случилось пять минут назад в дворцовой зале, доложила:
—
Ротмистр пьет вино и просит закусить.
—
Веди! Закусить у меня найдется!
***
Сибирский губернатор Соймонов ощутил по небывалому количеству бумаг, приходящих теперь из столицы Империи от разных лиц, что лучше от бумаг тех на время убечь. Грозные листы повелевали то искать промеж сибирского люда иезуитов, то велели собирать с иноверцев тройной оклад, опричь обычного. От самого графа Панина пришла неожиданная бумага — пустить его повелением, по ведомству тайной дипломатии, аглицкие корабли, каковые могут войти в сибирские пределы через Татарский пролив и встать на якорь в Амурском лимане, возле Николаевского острога.
Посчитав бумаги за благоглупости, Соймонов велел прибить на особый столб соборной площади Тобольска жесть с надписью. Что в течение недели желает дела свои здесь покончить и возвернуться на законное местопребывание губернатора Сибири — в Иркутск.
Тобольский народ с утра погрустил, а к вечеру — возрадовался отъезду губернатора. И на радостях разбил потайной шинок иудейского толоконника, вино испил, дом ростовщика пустил на поток и разграбление, прибив, впрочем не до смерти, самого потаенщика самопального зеленого змия. Сделано так народом было по причине хотения всего лишь изничтожить свои заемные бумаги. Заемные бумаги изничтожились, и город стал готовиться к шумным проводам губернатора Сибири.
—
Сенька! — крикнул губернатор своего ближнего, — бегом сюды!
Сенька Губан, почуяв в голосе хозяина трещинку, появился мигом,
таща в руках поднос с водкою и обычным заедком.
—
Брось, — тихо сказал Федор Иванович, — этого не надобно, — вытер мокрые волосы, шею, попытался кашлянуть. — Зови кто кровь пускает. Немоготно мне.
Внизу, в сенях, кто-то забуркотел охранным казакам, требуя пропуска к губернатору.
На неприятный голос внизу Соймонов болезно озлился:
—
Заодно побежишь к лекарю, разберись, кто там меня требует не в приемный час!
Сенька, полный тревоги за хозяина и свою подлую судьбу в случае, ежели Федор Иванович нечаянно отойдет к праотцам, борзой гончей скатился по лестнице, узрел среди двух дежурных казаков штатскую рожу и пошел ту рожу полировать, приговаривая: «Время знай, время приемное — знай!»
Казаки, как умели, оттерли Сеньку от и так уже пострадавшего человека. То был накануне калеченный тоболянами шинкарь-толоконник.
Сенька оттер окровавленную правую руку о штаны и побежал через улицу, наискось, к дому тобольского немца-лекаря. Вбился прямо в ворота, пнув злобного кобеля, и матерно стал звать со двора толстого иноземца-рудопущика.
Казаки, когда Сенька убежал, переглянулись, оттеснили жалобщика на улицу и медленно повели за угол Губернаторовых хором, задумчиво работая плетьми. Шинкарь издавал тонкие горловые звуки. Смысла в тех звуках не звучало — одна томная могильная истома…
***
Новость о внезапной болести сибирского володетеля от немца-лекаря стала тихо сочиться по городу.
Под вечер ко двору губернатора, выждав приличное время, подъехал на собственном выезде сибирский митрополит Павел. Два служки торопливо выкатили на стылую уже землю домотканый половик — от кареты до крыльца. Казаки охраны подошли к руке митрополита.
—
Как он? — глухо спросил митрополит, подавая для поцелуя руку.
—
Плохо, — ответил старший наряда, — плачет.
Оттолкнув служек, митрополит Павел стал степенно подыматься по лестнице. Сам распахнул дверь в приемную залу. За другой дверью, в кабинет губернатора, слышно — плакал старик, неразборчиво причитая. Митрополит покрепче взял посох, ровным шагом дошел до двери кабинета, толкнул ее посохом. Дверь поддалась — раскрылась.