Он увидел

И Григорьев медлил. Чувствовал спиной терпеливое и все-таки подталкивающее ожидание Самсонова и Саньки, но все равно медлил, пока наконец совсем не понял, что не смеет так трусливо бежать отсюда. Он посмотрел на Самсонова и Саньку, в основном на Самсонова, и сказал:

— Вы идите. Вы идите, а я должен подумать.

Они странно взглянули на него, но Санька тут же закивала и взяла Самсонова под руку, уводя. По пути Санька подобрала лопаты и вскинула их на плечо, чтобы вернуть государству, а Самсонов сел в «Запорожец» и собрался с запозданием ехать туда, где ему в который раз снимут голову.

Григорьев вдруг сорвался с места и побежал к «Запорожцу», замахал руками. Самсонов обеспокоенно открыл дверцу.

— Чтобы вы не думали, что я… Я благодарен вам, вы… Вот ей, наверно, попадались другие, и она… Я благодарен, я… Я благодарен! — говорил Григорьев, а Самсонов, мигая, растерянно смотрел на него.

— Поехали, Григорьев, не надо вам тут думать, ну поехали ко мне, жена пироги испечет, — в ответ на благодарность стал убеждать Самсонов. — Да точно же говорю, надо ехать! Ну-ка, садитесь! Садитесь и поехали…

После чего Григорьев с изумлением обнаружил, что лезет в машину, садится, захлопывает дверцу, машина трогается, и они, покачиваясь, едут по луговой целине, а сзади остается призрачно сияющий белый крест, который становится все меньше и меньше, расплывается в жарком струении воздуха, и вот его уже нет, и не было, никогда ничего не было.

Санька с государственными лопатами на плече оглянулась в последний раз и тоже увидела, что там, где они были, полностью свободно и пусто.

* * *

С плотно нарастающим свистом летели навстречу, обгоняли легковые, в личной собственности, ухоженные, поблескивающие, с попрыгунчиками-талисманами у передних ветровых стекол, с нахально болтающейся растопыренной поролоновой пятерней на заднем, с водителями в ослепительно белых рубахах, с плотными самодовольно застывшими женами, — летели обгоняя, встречаясь, едва не сталкиваясь, обдавая упругим, разорванным воздухом, летели стремительные и равнодушные, как выстрелы, мимо.

— Как много людей, — сказал Григорьев.

— Много? — удивился Самсонов, окидывая взглядом бескрайние поспевающие поля. — Разве это много?

— А вы посмотрите — все мимо, мимо, никто не хочет остановиться, разве только авария, да и то… Впрочем, может, не людей много, а живых мало.

— По-моему, вы смотрите предвзято, Григорьев. Вот я, по-вашему, более или менее живой, а тоже еду мимо.

— Ну, зачем же так буквально? — пробормотал Григорьев и опять надолго замолчал.

Им все более овладевали усталость и беспокойство, когда хочется скорее заснуть, тело разламывает от переутомления, но при этом наверняка знаешь, что не заснешь, внутри навертывается и твердеет предчувствие новых неприятностей, и ты бессилен дать душе недолгое забвение.

Километрах в пятнадцати от стройки была сельскохозяйственная опытная станция, где Самсонов работал чем-то средним между агрономом, инженером и толкачом, проектируя, строя из чего придется, испытывая новые уборочные агрегаты, пытаясь «пробить» их в серийное производство и восемнадцатый год стойко выдерживая натиск прямых и косвенных предложений о многофамильном соавторстве. Оно его почему-то не устраивало, а машины в широкое производство почему-то не шли. Самсонов говорил об этом со смехом, его явно забавляло, что два сельскохозяйственных НИИ не могут с ним справиться.

— Восемнадцать лет? — переспросил Григорьев с некоторым сомнением: то ли много показалось, то ли, наоборот, не слишком. — Очень весело.

— А что? — с большим удовольствием подтвердил Самсонов. — У них-то мощь какая — заводы! А я? Что я? На металлоломе, в основном.

— А машины ваши? Действуют?

— А вы как думали? Разваливаются, конечно, старье. Но тем не менее.

— Счастливый у вас характер, — вздохнул Григорьев.

— Еще бы! Зарплата девяносто, семья шестеро, весело. На «Запорожец» не смотрите, списанный, я его сам собрал. Ну, вылезайте, прибыли.

Семья Самсоновых занимала обширный крестовый дом с добротными саманными службами, в одной из которых звонко постукивал о наковальню молот, а из низенькой трубы полз в небо сизый дымок. Григорьев посмотрел вопросительно. Самсонов объяснил:

— Батя с тестем стараются. Старики у меня клад. И кузню, и слесарню — все сами. И любую мою хреновень на совесть — где такое возьмешь! Да еще так и этак прикинут, смотришь — идея. Я им уже пять авторских свидетельств оформил, у них в комнате на стенке висят. А вот и они, пойдем знакомиться.

Из кузни вышли два крупных седобородых старца в кожаных фартуках. Увидев, что Самсонов с гостем, повернули к умывальникам, что висели по обе стороны двери. Два старика и два умывальника. Григорьев улыбнулся сам не зная чему. Ему нравилось у Самсонова.

Старцы сняли фартуки, повесили на гвозди около умывальников и неторопливо зашагали к приехавшим.

— Заждались, поди-ко… — густо сказал один.

— Ну, живой, и ладно, — еще гуще прогудел другой.

— Товарища вот привез, — сказал Самсонов, подталкивая Григорьева вперед, как будто этим все его грехи искупались.

Старики закивали, шагнули к Григорьеву и, боясь повредить городского человека, осторожно тряхнули по очереди не слишком жилистую руку гостя.

Самсонов, с удовольствием на них поглядывая, сообщил:

— Это батя, отец мой, Кузьма Самсонович. А это папаша, тесть, Онисим Демидыч.

— Наталья-то уж звонить побежала, — заметив взгляд сына на окна дома, проговорил Кузьма Самсонович.

— Эко, делов-то — мужик меньше чем на сутки подзадержался, — успокоенно засмеялся Самсонов. Он был доволен, что дома все в порядке. — Батя, а нельзя ли нам баньку?

— Да всю ночь держали и сегодня с утра, — ответил Кузьма Самсонович. — В один момент все будет готово.

— В такую-то жару? — запротестовал Григорьев.

— Не спешите, Григорьев. Не судите о том, чего не знаете, — ответил посмеиваясь хозяин, а Кузьма Самсонович уже шагал к стоящей поодаль бане. — Батя великий мастер по этому делу — попробуете, и в город возвращаться не захотите.

Григорьев ничего возразить не успел, на улице послышались дробные шаги, во двор вошла женщина, быстрая, невысокая, в сдвинутой на спину косынке, и бросилась, не замечая постороннего, обнимать мужа. Самсонов, видно, шепнул ей что-то, и она, на ходу поправляя косынку, пошла к Григорьеву, протянула руку и легко заговорила:

— Вот и хорошо, ну и славно, что к нам надумали, отдохнете, за грибами сходим, сейчас белые пошли, да ты баню-то приказал ли, Володя? А ты, отец, чего? Ряженки бы холодной предложил, с дороги, поди, пить хотят. — Онисим Демидыч послушно заспешил в погреб, а хозяйка снова ласково смотрела на гостя и говорила: — Обедать-то мы с вами потом, после бани, чтобы без помех и как следует, а банька быстро, со вчерашнего жарится, я вам сейчас все там приготовлю…

Григорьев размякал от приветливости, обволакивающего голоса, теплые волны ходили вокруг него, все приятно покачивалось, старец принес ледяную кринку и глиняные кружки. Григорьев пил что-то особое, не простоквашу и не кефир, что-то резко-кислое, с маслянистыми комочками, продирающее, очень вкусное и настоящее, в теле начало проясняться, недавнее на время отступило, Григорьев стоял и улыбался, а Самсонов, до этого не видевший его улыбки, поразился ее доверчивости и беззащитности, ощутил от нее тревогу и подумал, что людям с такой улыбкой надо бы выделять охрану — так они открыты, уязвимы и приготовлены для бед, как громоотвод для молний.

Самсонов потрепал Григорьева по плечу, даже вроде погладил, но, чтобы не слишком уж было сентиментально, повернулся к тестю и спросил:

— Ну, что тут?

— Ну, так чего тут, — степенно отозвался Онисим Демидович. — Из твоего НИИ три раза прибегали. Петруша, говорят, ногами топал. Кричал, говорят, что уволит к чертовой матери.

— Кого уволят? — повернулся к ним Григорьев. — Вас? Так я пойду и объясню, я прямо сейчас, чтобы не затягивать…