Страница 49 из 52
— Мама, какого цвета счастье?
— Счастье?
— Желтого, да?
— Почему?
— Потому что, как солнце.
У матери делается особенный взгляд — долгий, долгий взгляд. У Кольки загораются уши, он краснеет и бежит умываться.
Признаться, он не очень любит умываться. Его удивляет — почему по утрам моют только лицо и руки? Потому что на них не надевают платья? А то, что под платьем, — может быть неумытым? Нет, лучше всего сбегать на речку и окунуться с головой. Или в бочке, что стоит во дворе, — тоже с головой. Но сегодня Колька умывается без лишних рассуждений. Все еще горят уши и помнится долгий взгляд матери. Может, он сморозил глупость насчет счастья?
На крыльце давно сидит Митяка и кидает камешками в кота на заборе. Маркиз оскорбленно верещит — сегодня ему не удалось украсть у Митяки ни крошки. Камни щелкают у его лап, но с забора он не уходит, лупит облезлым хвостом по серым доскам. Маркиз совершенно не переносит Митяку. Собственно, из-за Митяки он и стал подлецом. Почти ежедневно он ворует у своего врага то сало, то колбасу, а когда смекалка подводит и спереть ничего не удается, он гадит Митяке под дверь. У других жильцов мясо может лежать на столе — Маркиз даже не посмотрит на него. Будет сидеть посреди кухни и укоризненно глядеть хозяину мяса в затылок, пока того не проймет совесть и он не бросит Маркизу здоровый ошметок. Бросал и Митяка. Но в ответ Маркиз брезгливо дергал хвостом и уходил с кухни. Митяку он мог только грабить. А пока Митяка не поселился в доме, это был совершенно честный и порядочный кот.
— Где ты, соня-засоня?
— Умываюсь…
— А сказать тебе что-то?
— Сказать!
— Мы едем к морю. Мы едем к морю, соня-засоня!..
Пропало верещанье Маркиза, пропал Митяка, пропало все. Только мать в светлом проеме двери, от солнца желтым светятся волосы. И что-то небывало счастливое впереди, с каждым мгновением подступающее ближе.
На новом месте спалось беспокойно. За стенами глухо рокотало, вздыхало то шумно, то чуть слышно, будто кот Маркиз стал огромным, как ночь, и бесконечно мурлыкал сквозь дрему.
Перед завтраком Колька вышел на крыльцо. Мурлыканье стало громче.
— Что это?
— Шумит-то? А море, деточка, — ответила хозяйка дома.
Сказано было уважительно и любовно. Кольку поразило, что о чем-то неживом можно говорить таким голосом.
— Не видал моря-то? — спросила хозяйка.
— На картинках, — ответил Колька.
— Тогда не видал, — покачала она головой. И пообещала, словно подарок дарила: — Увидишь…
Мать позвала пить чай. Колька помотал головой, почувствовал обиду: чай каждый день, а море — впервые в жизни. Почему мать не поняла?
Он прислонился к нагретой солнцем бревенчатой стене. Стена пахла по-особому, совсем не так, как пахли стены там, где они жили. Тревожный и острый был запах. Колька долго вдыхал его, запоминая и стараясь понять. Лизнул щелистое бревно. Бревно было соленое.
Вышла мать. Не стала пить чай. Вспыхнуло прежнее доверие к ней.
— Почему? — спросил Колька, касаясь щекой стены.
— Что?
— Почему соленый дом?
— Море, — ответила мать.
Колька взглянул требовательно и нетерпеливо. Мать взяла его за руку, и они молча пошли в ту сторону, где вздыхало равномерно и бесконечно.
Редкой цепочкой росли впереди деревья. За ними земля обрывалась, и дальше ничего не было. Только голубело между стволами, будто небо продолжалось вниз.
— Где же море? — спросил Колька.
Мать взглянула с улыбкой, не ответила.
Они свернули на спускающуюся вниз тропинку. Тропка извивалась змеей, уводила в земляное ущелье. По сторонам ущелья висели крючковатые корни — те деревья, что недавно были впереди, стояли теперь наверху, зелеными кистями упирались в небо, и было удивительно видеть и корни, и листья одновременно.
Тропинка вывела из земляного коридора и оставила их на крупных голубых голышах. Голыши сдвигались под ногами, стоять на них было непривычно.
Мать остановилась. И Колька остановился, едва не налетев на нее.
— Зажмурься, — сказала мать.
Он послушно закрыл глаза. Мать взяла его за плечи и поставила перед собой.
— Теперь — смотри, — сказала она.
Он передохнул сначала. Потом взглянул.
Сверкающая голубая бесконечность обняла его, и это объятие было нежнее, чем прикосновение матери. Он перестал дышать. Оступаясь и соскальзывая с окатанных голышей, побежал навстречу искрящемуся голубому зову.
Полоса голышей кончилась. Песок. Сначала сухой. Потом напоенный водой, словно талый снег. Набегают полукружия волн, вздувают пену из воздуха, оставляют ее на песке.
Он остановился. Волна выгнула спину, подкатилась к ногам. Не достала. Он сбросил сандалии. Волна снова выгнулась и лизнула пальцы. Он засмеялся. Упругий удар — на коленях повисли безвольные водоросли, сзади глотал воду сухой песок. Опав, волна скатилась обратно. На ней стояли две стоптанные сандалии. Он засмеялся еще громче и кинулся в воду, туда, где было солнце, и солнце разбилось на тысячи желтых брызг, и брызги опустились в море, и море засверкало тысячами солнц.
— Ма-ма!.. — кричал он. — Мо-ре!..
Потом Колька стал воспринимать море по частям.
Колеблющаяся игра изумрудных водорослей, музыка плавных движений — хочется рассмотреть это ближе, он вытаскивает горсть зеленых нитей, но, едва соприкоснувшись с воздухом, нити умирают, липнут к пальцам, превращаются в грязь, — музыка разрушена. И это море.
А это? Похоже на носовой платок концами книзу, болтается на волнах, туда-сюда, дай-ка я его — рука тянется, хватает — и разжимается мгновенно. От неожиданности даже вскрикнуть не удалось. Колька вытаскивает руку из воды, смотрит — ладонь краснеет от ожога, а носовой платок, волнообразно работая концами, улепетывает подальше от берега. Медуза. И это море.
Темнокрылые чайки отдыхают на далеких камнях, садятся на волны, перекликаются в полете, пикируют к воде и взмывают с пойманной рыбой — рыба блестит в клюве, как лезвие ножа. И это море.
А еще море под ногами, прямо на земле. Когда Колька нашел каменную загогулину и когда мать объяснила, что это остаток древнего моллюска, и когда оказалось, что под его ступней еще три таких же окаменевших жизни, и когда он хотел переступить, и переступить оказалось некуда, так много везде этих серых завитушек и оранжевых прямых цилиндров — «чертовых пальцев», и когда ему показалось, что вся масса камней, вспомнив свое живое прошлое, начинает шевелиться и уползать из-под ног, и он поднялся на цыпочках, чтобы не раздавить, а потом сделал испуганный прыжок в сторону зеленеющих деревьев, — это тоже было море.
Он долго сидел на привычной, доброй траве, внимая странным особенностям моря. Потом медленно, настороженно, выбирая, куда поставить ногу, и отодвигая подозрительно живые камни, вернулся к воде. Присел на корточки и, захватив горсть сырого песка, стал сосредоточенно его разглядывать. И оказалось, что то, что он принимал за песок, было множеством мелких-мелких ракушек. Он вытер руки о штаны и опять вернулся на привычную, добрую траву. Морщил лоб, смотрел на серебристую, как рыбья чешуя, рябь моря. У самого горизонта темнели игрушечные катера. Уже больше часа прошло, как Колька у моря, а катера не сдвинулись с места.
— Они что — сломались?
— Они ловят рыбу, — ответила мать.
Колька еще больше наморщил лоб.
Вчера их хозяйка, тетя Нюта, жарила угрей. Угри были длиннющие, больше метра, черные, как сажа, и круглые, как змеи. Их потрошили, а они извивались и дергались. Разрезанные на части, аккуратно уложенные на сковородку, они все еще жили и нарушали порядок, в котором тетя Нюта собиралась их жарить. Тетя Нюта сердилась и шлепала их ложкой.
Теперь по утрам, презирая домашний умывальник, он убегал к морю. Окунался с головой и возвращался на крутой обрыв — смотреть. Сидел, прислонившись к щербатому стволу старой сосны. Не замечал времени. Растворялся в синеве.