Страница 27 из 52
Председатель остановил ее вопросом:
— Вы первый раз в нашем городе?
— Первый… Если не считать случая, когда я видела дорогу до вашей больницы, да и то из машины.
— И каким он вам показался? — спросил председатель. — Я имею в виду город.
— Работающим, — не задумываясь, ответила Лика. Фильчагин кивнул, словно и не ожидал другого. Помолчал, глядя в окно, и проговорил со странной интонацией:
— Да, работающим… Как работает пенсионер, у которого не хватает духа остаться дома.
— Пенсионер? — удивилась Лика.
Фильчагин встал и подошел к окну. Его неудержимо тянуло туда, ему не сиделось за столом, ему было тесно и беспокойно в этом кабинете.
Председатель сказал негромко, как говорил бы самому себе:
— Наш город — это завод, все остальное постольку-поскольку. А завод… Запасы руды иссякли, сырье привозят издалека, оборудование устарело, производство нерентабельно… — И вдруг, резко повернувшись, спросил в упор: — Что бы вы делали?
Лика тоже посмотрела в окно на трубы и пруд.
— Не знаю… — проговорила она растерянно.
Председатель слегка кивнул: да, вы не знаете, вы не обязаны знать, а я…
— Я здесь родился. Я… люблю все это. Но я… вижу. Вижу то, что, может быть, не хотят видеть другие. Город бесперспективен…
Он повернулся лицом к Лике, смотрел прямо в глаза, произносил короткие, напряженные фразы:
— Собственно говоря, город умирает. За десять лет население уменьшилось вдвое. Молодежь уезжает, здесь нечего делать. Условия труда старые. Перестраивать производство никто не будет, это бессмысленно…
Сколько же нужно было передумать, сколько пережить сомнений и сколько перестрадать, чтобы говорить так сдержанно, так стойко и так печально, и какая детская надежда трепетала в нем, если он кинулся к ней, чужому и случайному человеку, со своей болью, со своими неразрешенными вопросами, где-то в глубине ожидая от нее не то чтобы прямого участия, а скорее испробуя еще один крохотный шанс: вдруг она взглянет на дело с какой-то иной точки и в силу этого стороннего зрения предложит не замеченный им, председателем, ход…
— А через десять лет? — говорил Фильчагин. — Через двадцать? У нас почти нет жилищного строительства, на девяносто процентов частный сектор. Ну, и все, что с этим связано… Я хочу строить и знаю, что не надо строить. Я должен изменить условия труда, но я не сделаю этого… Я реакционер.
Он спокойно и строго смотрел на Лику, но она понимала, что он не видит ее. Он разговаривал с городом, он любил его, он возложил на себя ответственность за него, и плечи его дрожали под этой ношей.
И ее вдруг охватила жалость к этому человеку, к его пустому кабинету, и к этому дому со скрипучими полами, и ко всему городу, который не в силах поспеть за временем.
Выйдя на улицу, Лика оглянулась на окна исполкома, на высокие и узкие окна старого здания, и на всякий случай приподняла руку, как бы еще раз прощаясь или утешая, и пошла искать лесничество, уже стыдясь своей цели, потому что ее забота была не соизмерима с заботой председателя, была слишком мелкой, и, в сущности, заниматься ею не стоило, если очевидна была другая забота, большая и важная, которая не под силу одному человеку, и следовало бы подключиться к этой большой заботе, чтобы разделить ее, осмыслить и разрешить.
И, понимая все это ясно и отчетливо, Лика спрашивала, где находится лесничество, благодарно кивала подробным объяснениям и продвигалась к своей цели.
— Наконец-то! — воскликнула Ийка, открыв дверь. — Ты считаешь, что у меня мало своих волнений, так я должна не находить места из-за тебя?
На Лике повисли трое Ийкиных ребятишек, требовавших покружить, покачать, сделать козу и рассказать про Муху-Цокотуху.
— Васька! — крикнула Ия в глубину квартиры, и Лика не поняла, кому она кричит — то ли мужу, то ли коту, которого тоже звали Васькой. — Я беру выходной! Ребятня и кухня на тебе, а у меня гости!
Значит, все-таки мужу, кот такого не потерпел бы.
Василий подошел, поздоровался, хотел возразить, но кивнул.
— Молодец! — одобрила его Ийка. — Раз в месяц жене нужно уступать, чтобы в остальное время уступала она. Забирай эту ораву, к нам вход запрещен.
Она повела Лику в дальнюю комнату и заперла дверь на ключ.
— Господи, благодать-то! — воскликнула Ийка, забираясь с ногами в кресло. — Ты приходи почаще, а? Хоть сигарету выкурить!
Ийка уже год покуривала, и муж знал об этом, но каждый раз, когда видел в присутствии жены курящую женщину, брезгливо морщился. Лика подозревала, что нарочно, чтобы хоть как-то оградить безудержную Ийку от новой напасти. У Ийки это был третий брак, и друзья надеялись, что последний.
— Как на работе? — спросила Лика.
Ийка работала в той же больнице, в хирургическом отделении.
— Почти нормально, — ответила она.
— Что входит в твое почти? — поинтересовалась Лика.
— А в мое почти входит ваш сумасшедший Садчиков. Сегодня он сделал три операции, и все гениальные. Это плохо кончится.
— Что плохо? Операции?
— При чем тут операции! Я же сказала, что этот идиот резал гениально. По-моему, с ним что-то стряслось. Или он скоро помрет, или он уже влюбился. Ощущение, что он прыгает через пропасть. Или в пропасть.
Лика почувствовала, как холодеет и натягивается кожа на лице.
— Ну вот, только обмороков мне не хватает, — не двигаясь с места, брезгливым голосом произнесла Ийка.
— Каких обмороков… с чего ты? — через силу проговорила Лика.
— А с того, что не будешь притворяться, — хохотнула Ийка, с удовольствием докуривая сигарету. — Влюбилась — так и говори, что влюбилась!
— Он отличный хирург, — сказала Лика, чтобы что-нибудь сказать.
— Ну, ну… — Ийка ухмыльнулась.
— Нет, правда, он всегда был отличным хирургом.
— А я спорю, да?
— Да не влюблена я, с чего ты взяла? Все это, если хочешь знать, гораздо бессмысленнее.
В глазах Ийки мгновенно пробудился интерес. Она требовательно уставилась на Лику. Теперь не отцепится, пока не поймет, в чем дело.
— Интересно знать, достижимо ли э т о когда-нибудь…
— Что — это? — нетерпеливо дернулась Ийка.
— Например, идеальный человек, — сказала Лика.
Ийку перекосило. Потом она расхохоталась. Потом вздохнула.
— Конечно, — сказала она скромно. — Женщина может достичь всего.
— В самом деле? — усмехнулась Лика.
— Не принимай меня за дуру! — возмутилась Ийка. — Я не о себе! Может — в принципе. Потому что наш путь биологического совершенствования в весьма отдаленном прошлом связался с совершенствованием нравственным. Все нравственные нормы рождены женщиной. Не убей, не укради, не возжелай жены ближнего своего — это что, мужики придумали? Да они до сих пор убивают и хоть бы хны! Это матери и жены во все века кричали: не убивайте, не убивайте!
И Ийка выжидающе уставилась на подругу: какие еще вопросы, прошу!
— Я не о принципе, — возразила Лика. — Я конкретно: ты, я, твой муж, мой муж, да хотя бы и Садчиков. Не обязательно всех должно заботить, но у кого-то и возникнет: кто я? Что сумел? Почему во мне столько дряни? Почему я лгу? Почему делаю пошлости? Где я хороший?..
— Ага… Твой муж таких вопросов не задает, мой Васька, естественно, тоже. Значит, ты о Садчикове?
— Я о себе… Все такие, как я, или Садчикову опять не повезло?
— Почему это ему не повезло?
— Он считает, что я другая. Что я лучше.
Ийка задумалась на мгновение и тут же приказала:
— А ну, встань!
— Зачем?
— Встань, говорю! Повернись… Ага. Так-то вроде бы ничего, и фигура тоже… Но не восемнадцать же лет! Нет, с тобой с ума сойти…
— Это ерунда — восемнадцать! В восемнадцать дикари и эгоисты, понимают не больше гусыни. Впрочем, с них редко и спрашивают. Но мне-то не восемнадцать, с меня спросят!
— Ты хотела бы любить его?
— Ах, боже мой, да не в любви тут дело! А все в том же: кто я, что я, что смогла? Стала такой, что меня можно любить? Или все это впустую — все эти сорок лет? Что в бездумные семнадцать я была сильнее, чем сейчас? Что я становилась хуже, а не лучше?