Страница 25 из 52
— Ну, так организуйте кооператив!
Он обессилел от смеха и сел на скамью. Она молча ждала.
— Ладно, — наконец проговорил он. — Задача интересная. Но я буду действовать самостоятельно, вы не против? Идите домой и сидите у телефона.
Одного дня для его самостоятельных действий не хватило, он прихватил еще два. Чтобы кое-как убить это время, Лика затеяла генеральную уборку, потом генеральную стирку, потом генеральное писание писем и, наконец, не выдержала, позвонила Садчикову.
— Вы что — сбежали от меня?
— Это не так просто, как вам кажется, — ответил неисправимый Садчиков.
— Что — не так просто? Сбежать?
Трубка хмыкнула с удовольствием.
— Разумеется, я кое-чего добился…
Опять в словах какой-то намек.
— Нет, вы невыносимы! — воскликнула Лика и бросила трубку. Но не успела отойти от телефона, как раздался звонок.
— Я хороший, — сказал Садчиков покорно.
— Посмотрим, — ответила Лика.
— Вы завтра в какую смену?
— Ни в какую, я в отпуске! — сказала Лика сердито.
— А, ну да. Мне во вторую, приходите с утра.
— Куда?
— В сквер, — вздохнул Садчиков.
Они встретились на следующий день. Садчиков потребовал, чтобы Лика снабжала его двухкопеечными монетами, и надолго расположился в телефонной будке.
Лика побежала по киоскам разменивать рубль. Рубль нигде не меняли, от скуки киоскеры не хотели шевелиться. Лика начала покупать газеты, ручки, какие-то уродливые значки и, доведя виртуозной расчетливостью торгующие точки до предынфарктного состояния, вернулась к телефонной будке победительницей — в сумочке лежало около двух десятков желтых монеток.
Садчиков вдохновенно отругивался от желающих звонить именно по этому телефону:
— Здесь не работает… Алло! Таисия Федоровна?.. Не мешайте уголовному розыску… Наталья Спиридоновна, как чувствует себя ваш великолепный шов?.. Имейте же сочувствие, товарищи, меня оставила женщина!
Желающие звонить ругались, улыбались, грозили вызвать милицию, однако направлялись на поиски нового телефона.
Через полчаса Садчиков покинул будку, бросив на ходу:
— Сидите здесь! Без исчезновений!
Лика послушно сидела.
Дважды Садчиков прибегал к ней, и они сочиняли деловые бумаги, раз пять ему пришлось уточнять, к какому району относится озеро, в каком направлении оно находится, в чьем подчинении местное лесничество. Не теряя присутствия духа от маловразумительных Ликиных ответов, приволок крупномасштабную карту, и Лика, тщательно ее изучив, ткнула пальцем в расплывчатую голубую звезду.
— Ага, квадрат пятьдесят семь — шестьдесят девять, — таинственно сообщил Садчиков и опять надолго исчез.
Наконец он пришел с бумагой, которая давала возможность перенести место действия из областного центра в районный, и запаренно произнес:
— Операции на прямой кишке легче.
Лика прочитала бумагу и с сомнением покачала головой:
— Всего только личная просьба к председателю райисполкома?
— Но кого и откуда! — с энтузиазмом продавца подержанных товаров воскликнул Садчиков. — Для района такая просьба хуже приказа!
— Не знаю, не знаю…
— Надеюсь, вы не потащите меня еще и в Малушино? — с подозрением спросил Садчиков.
— Успокойтесь, — улыбнулась она, — там я сама.
— В таком случае, я счастлив! Здесь наши бумаги пойдут своим чередом, и через некоторое время, я надеюсь, мы получим разрешение. И я, на зло вам, выстрою свой дворец перед вашим резным крылечком, обнесу двухметровым забором и заведу трех собак. Испугались? Страшно? Но если вы будете ссориться со мной не слишком часто, я, так и быть, начну стройку не слишком скоро. А вы с этим письмом можете разворачиваться немедленно. Ведь именно это и нужно было — чтобы немедленно?
— Именно.
— Хорошенький вы мне устроили отгул! Побывать в гостях у двадцати человек… Вы знаете, во сколько я лег спать? В три ночи! А знаете, что я вчера пил? Кефир, самогон, квас, шампанское, вермут и бальзам.
— Вы жаждали препятствий.
— Такого не вынесла бы ни одна скаковая лошадь! Отпустите меня, больше я ни на что не годен.
— Я вам благодарна, Геннадий Васильевич.
— Ладно, потом сочтемся, — все-таки не утерпел он.
Садчиков помахал рукой и пошел по песчаной дорожке, ленясь перейти в тень. Теперь по его спине было видно, что идет немолодой и усталый человек, и даже отличный костюм почему-то выглядел блекло.
Лика подумала, что вечером ему будет одиноко, и он, наверно, будет пить водку.
Районный городок лежал от Малушино в двадцати километрах, и от Малушино весьма отличался. Отличался хотя бы тем, что Малушино возникло по непонятной причине, а причина возникновения Райгородка еще существовала: в центре его, с одной стороны подпираемый крутым склоном горы, со всех других окруженный гладью огромного пруда, стоял медеплавильный завод с частоколом темных, разновеликих труб. Сейчас уже с трудом верилось, что около десятка квадратных километров пруда образовались из хилой травянистой речонки, пруд казался озером, умно раскинувшимся в самом удобном для города месте. Сотню лет пруд поил завод, полоскал бабам белье и с детства закалял мужское население. По берегу, повторяя его изгибы, шла главная городская улица, от нее, как ветви от южной стороны ствола, взбирались на пологие склоны черные домики с зелеными квадратами малинника и смородины — рядом с черным зелень смотрелась особенно ярко. Это были два основных цвета города, придававшие ему весьма своеобразный колорит, нисколько не мрачный, как можно было подумать, а, наоборот, какой-то стойкий и упорный, откровенно рабочий. Весь город говорил: не знаю, что делаете вы, а я работаю. Работаю дымом труб, работаю водой, работаю терриконами шлака. Да, эти терриконы были потрясающим зрелищем. Более ста лет завод работал днем и ночью, ночью и днем, добывая из чрева горы породу, пережевывая ее грохочущими челюстями, высасывая самое лакомое — горькую, желтую медь, и скапливал опустелые шлаки в отвалах у кромки леса. За сто лет эти отвалы стали уже не отвалы, а горы, и высокий березовый лес у их подножия казался теперь не выше ранней весенней травы у муравьиной кучи. Этих сверкающих черных холмов было много, они соединялись в гряды, они образовывали черные горные хребты. По самому их верху подкатывал платформы нового шлака крохотный паровозик. Чуть ниже работал на склоне вовсе игрушечный бульдозер, сгоняя вниз сухие, черные волны. Эти искусственные горы с расстояния в двадцать километров казались нежно-голубыми, и Лика вспомнила, что любовалась их правильными конусовидными очертаниями всякий раз, когда приезжала в Малушино.
Лика подошла по жестко хрустевшей массе к ровному, будто по линейке очерченному крутому склону, не наклоняясь взяла горсть черного песка. На склоне остались вдавлины от ее пальцев, похожие на птичий след. От черной горы исходило горячее и трудное дыхание, она прокалилась солнцем, пахла пустыней и серой, и непонятно было, как сквозь ее косой склон растет молодая березка со свежей зеленой листвой.
Лика разжала руку, песчинки шлака ссыпались, оставив на ладони совсем мелкую пыль. Лика подумала, что до нее этих песчинок так или иначе касались руки многих людей, руки труда, что эта шлаковая гора не просто шлаковая гора, а память о тех, кто жил и сто лет назад, и раньше, и кто живет сейчас, но кого она не знает, что это прикосновение к тому совершаемому сонмом людей созиданию, с которым она сталкивается поминутно, но никогда не думает об этом. Сейчас, потрясенная грандиозностью вывороченной наизнанку горной гряды, она ощутила с этим созиданием родство и единство, ощутила братскую сопричастность всех к чему-то общему. Это ощущается не всегда, но все-таки есть, и называется то трудовым героизмом, то преобразованием природы, то строительством будущего, а Ликой воспринималось сейчас как сопротивление небытию.
Ей, ежедневно сталкивающейся с хрупкостью и болью человеческих тел, с таким несложным переходом от живого к неживому, когда на титульном листе истории болезни остаются лишь фамилия, адрес и место работы (завод, институт, магазин — пустые звуки), — ей нужно было ощутить нечто более постоянное, не столь подверженное времени, и не столь зависящее от артериального давления и сахара в моче. И она преисполнилась благодарностью и даже нежностью к черно-зеленому цвету этого города, который твердо знал, что человек живет для того, чтобы делать свое дело, что дело человеческое просто, как хлеб, и так же, как хлеб, трудно.