Страница 88 из 96
Можно было бы сказать ему: «Все это шутка. Я ради шутки встречалась с твоим отцом, ведь ты сам, бывало, подшучивал над ним! Тем более что все вокруг шутят: шутит отец, когда вместо него на конференцию металлургов в Питсбург посылают его бойкого заместителя, не сделавшего ни одного изобретения, шутят голоса из Мюнхена, когда утверждают, что жереху для выживания необходимы дорогостоящие очистные сооружения, шутит мама, что очистные сооружения нужны эфиру, чтобы правда на родину поступала не по столовой ложке в день, а бочками, цистернами и составами, шутит Гойя, когда вытаскивает, как фокусник из шляпы, невиданных доселе уродов, чей полет натянут, как струны гигантской арфы, прорастающие сквозь мышцы и мысли человека, но невредимо пропускающие сквозь металлический ливень струн ласточку и славку, пеночку и овсянку, шутит чертежник, начертивший на алом полотнище «Мир и Безопасность», тогда как подлинные чертежи безопасного мира проступают сквозь кириллицу тети Любиной Книги, шутки, как ползучие травы с воздушными корнями, оплели атмосферу, из-за них небо кажется скроенным вкривь и вкось, вследствие чего разбиваются самолеты, о чем становится известно лишь благодаря тихому шелесту из Мюнхена... Между тем снег шел и шел, разнося неслышные вести по конкретным адресам домов и деревьев, а Юра шел с непокрытой головой, держа шляпу вниз тульей, как нищий. Зима, птицы покинули город, остались сизокрылые голуби да чернокнижники-вороны, да воробьи с синицами стучали клювами в пустые кормушки, и снег тычется влажными ноздрями в шапку Юры...
Не замедляя шага они дошли до Лидиного дома. Лида сказала: «Пока». — «Пока», — быстро откликнулся Юра и, нахлобучив на голову шляпу со снегом, решительно зашагал прочь. «Не оглядывайся!» — сказала себе Лида, взбегая по ступенькам подъезда, ведь Юра не из тех, кто оглядывается, расставаясь. И все-таки Лида оглянулась, чтобы посмотреть, как уходит Юра. Метель мела ему в лицо. Он шел с высоко поднятой головой, точно ветер и снег обеспечивали моральную устойчивость его позиции, и Лида, обернувшись на него вороватым движением, запечатлела нравственное превосходство Юры, стремительно уходящего прочь от запутанной интриги и нечестной игры, не пытаясь вобрать голову в плечи и защититься от стихии, испокон веков выступающей на стороне пошлых идиотов и пытающейся сбить с ног героев... Зато дохлая рыба всегда плывет по течению. Зачем она оглянулась! Ей теперь не выправить свернутую набок шею, не распрямить плечи... Юра уходил навсегда без видимой на то причины. Если б Лида вздумала кому-то описать ситуацию, приведшую к разрыву с Юрой, то любой бы сказал, что Юра ушел без причины, но Лида все равно бы знала, что либо этот любой — пошлый кретин, либо у нее самой плохо подвешен язык, который не в силах обозначить причину. Это Саша усыпил ее совесть с помощью магического обряда расплетания кос, при поддержке стихии-природы, союзницы пошлых кретинов, использующих в своих целях все, что только подвернется под руку: оказавшуюся новоделом «черную пенни», триумфально поправшее правду время, бархатные пальцы и Ноги, стоящие на страже уютного мира и мифической безопасности, тогда как каждое отдельно взятое сердце постоянно находится в осаде, в тесноте страстей, в миллиметре от острия нацеленных в него мечей, пронзаемое насквозь трассирующим полетом крылатых чудовищ Гойи.
Стихия через ее голову перебрасывалась со стихией мимолетными сообщениями, на полпути между небом и водой засел опытный дешифровальщик, увидевший сквозь наглядную дружбу — тайное предательство, сквозь возвышенную любовь — Ноги. Поступь Юры против вьюги не пресеклась достигнутой целью — его домом, — как приведенный в движение механизм, он двигался дальше и дальше, уходя от Лиды. Движение обернувшейся на него Лиды, как приведенный в действие зеркальный механизм, затягивало ее в волчок, крутящийся на дне реки, в водяную воронку, в глухой завиток раковины, в тяжелый шар с трагическим посланием, которому не суждено быть прочитанным.
15
Партию Luce Скрябин считал необязательным, сопровождающим музыку голосом. В разговоре с музыковедом Сабанеевым, добивавшимся от композитора расшифровки Luce, Скрябин больше отмалчивался. Сабанеев: «Ваша схема цветов замыкается, пройдя через фиолетовый и пурпурный опять к красному, через фа опять к до. Но на самом деле ведь квинтовый круг есть мираж, вызванный теоретическим несовершенством темперированного строя, на самом деле ряд чистых квинт не замыкается». (Скрябин молчит.) Сабанеев: «Никто не сможет, по-моему, ответить на вопрос: какому „камертону“ соответствует ассоциация света?..» (Скрябин молчит.)
У Скрябина был «цветной» слух, которого не было у Сабанеева. Сабанеев беседует со Скрябиным, будучи глухим к цвету и слепым к звуку, просвещенная посредственность пытается вступить в диалог с художником на равных, и ответом ей служит молчание — так объяснил эту ситуацию Рукосуев.
На другой день на катке Саша заметил подавленное настроение Лиды. Причина ее подавленности явно не имела к нему отношения, и Саша, взволнованный этим, не дождавшись «Города Детства», потащил Лиду домой.
Дорогой они молчали. Лиде хотелось рассказать ему о разрыве с Юрой, но она не знала, как подступить к этой теме, тем более что теперь и Саша угрюмо замкнулся в себе, ожидая объяснений. Почти с ненавистью, неожиданной для нее, Лида подумала о том, как бы ей хотелось снять черепную крышку с этой кастрюли мозгов, в которой варится какое-то непонятное варево. Лида ожидала укоров по поводу выпитого сегодня, вопреки Сашиной просьбе, холодного лимонада. Она привыкла к его придиркам по мелочам, даже считала, что в них заключается какая-то доля мудрости. Сетчатка Сашиных глаз ловила мелкую рыбку; он заметил, как Лида, нервничая, долго распутывала узел на ботинках, каким неловким движением повязала пуховый платок, как трепетали ее пальцы, когда она застегивала пуговицы на куртке; в почти незаметной глазу нервной ряби на поверхности он, как медуза, угадывал приближение идущей издалека волны, потому не решался возвышать голос. Наконец он все-таки спросил: «Что случилось?» Лида, мстительно иронизировавшая в своих мыслях на счет Саши, едва услышав его голос, принялась взволнованно рассказывать... Саша сразу перебил ее: «Зачем тебе понадобилось знакомиться с Юриным отцом?» — «Здравствуйте! — возмущенно промолвила Лида. — А зачем тебе это понадобилось?» — «Мне?» — «Тебе, тебе!» — «Но я не знаком с ним», — удивленно сказал Саша. Лида застыла на месте, точно налетела на невидимую преграду. «Зачем ты говоришь неправду? Я точно знаю, что ты бывал у Юриного отца». — «Фотографа-то? Да кто тебе сказал, что я знаком с ним?» — «Ты». — «Я? Когда?» — «Ты произнес однажды название одного произведения Генделя — „Триумф времени и правды“». — «Ну и что?» — «Откуда ты мог узнать об этой вещи, как не от Юриного отца, у которого есть эта пластинка?» Саша никак не отреагировал на такую постановку вопроса, для него обидную. «Я никогда не был у Юриного отца. А название произведения, о котором ты говоришь, я вычитал из Юриной тетради по музлитературе». Теперь Лиде незачем было смотреть Саше в глаза, чтобы убедиться, что он не лжет. Это была действительно привычка — если Саша брал в руки чью-то книгу или тетрадь, то обязательно пролистывал ее от корки до корки, будто пытаясь понять, чем живет хозяин книги или тетради, что малюет на промокашке или какую фразу подчеркивает в книге. Какой бы чужой предмет ни попал в руки Саши, он должен был рассмотреть его со всей пристальностью, бывало, целую перемену вертел в руках оброненный кем-то ластик, впивался взглядом в свежую мазню на партах, будто в ней скрывалась интересная информация. «Ну, рассказывай дальше», — заметив, что Лида убедилась в правдивости его слов, сказал Саша. Лида повела рассказ дальше, перебиваемая на каждом слове. «Девушки ходят к старикам понятно для чего, но ты-то...» — «Вовсе не понятно для чего, ведь он — фотограф!» — «Порнограф он, а не фотограф». — «Ничего подобного! Ты ничего не знаешь!» — «А ты знаешь? Может, мне кое-кто показывал его снимочки!.. Зачем ты к нему ходила? — Голос Саши набирал обороты и дошел до критической отметки возмущения, близкой к крику. — Лично мне это непонятно. Объясни». Не могла же Лида сознаться, что ходила к Алексею Кондратовичу в надежде встретить у него Сашу!.. «Не буду ничего объяснять!» — Лида выдернула свою руку из Сашиной руки. «Девушка должна соблюдать себя, а не яшкаться с кем попало», — раздраженно бросил Саша. «Якшаться!..» — в сердцах крикнула Лида. «Яшкаться, яшкаться, — убежденно сказал Саша. — Хорошо, что было дальше?..» Когда Лида довела рассказ до конца и решилась заглянуть Саше в лицо, то увидела, что он растерян и расстроен. «Получается, что мне тоже теперь к Юре нельзя ходить?» Лиду больно ударил этот вопрос. Вот о чем он думал — что из-за нее лишился гостеприимного интеллигентного дома, а не о том, что Юра нанес ей тяжелую травму! «Как хочешь», — сухо молвила Лида. «Я-то хочу, — через паузу отозвался Саша, — но Юра теперь не захочет...» — «Оставь меня в покое!» — сердито буркнула Лида. Она только теперь заметила, что они стоят у подъезда дома и Саша держит ее за пуговицу, чтобы она не ушла, и молчит, углубившись в какую-то мысль, точно производя в уме сложные вычисления. Так прошла минута, другая. «Саша!» — произнесла Лида. «Что?» — глухо откликнулся Саша, не отрывая ни взгляда, ни пальцев от ее пуговицы. «Да что с тобой?» Саша с видимым усилием поднял глаза, глядя сквозь Лиду. Наконец его лицо приняло осмысленное выражение, пальцы разжались. «Ну пока», — сказала Лида. «Ну пока», — машинально ответил Саша, продолжая стоять на месте. На этот раз Лида не оглянулась, исчезая в подъезде.