Страница 9 из 52
Лана, восторженная, помчалась сообщить Людмиле Васильевне, что ель установили, но ее нигде не было. Коля вместе с Ланой пробежался по комнатам, заскочил в радиорубку, откуда недавно звучал материн голос: «Раз... раз...» Кабинет ее был заперт — стало быть, ее не было там, но Коля на всякий случай постучался:
— Мама!
— Ты один? — после небольшой паузы послышался ее голос.
Коля все понял и жестом показал Иоланте, чтобы она отошла. Глаза Ланы испуганно округлились, она тоже догадалась, в чем дело. Коля нетерпеливо махнул на нее рукой.
— Один, открой.
Он слышал, как мать заворочалась на диване, пошла к двери и повернула в ней ключ. Людмила Васильевна была настолько бледна, что Коля невольно подхватил ее под руку.
— Не бойся, не упаду, — с усилием пролепетала она, — дверь закрой.
На полу валялось мокрое полотенце; Людмила Васильевна нагнулась, как слепая нашарила его рукой, перетянула голову и легла на кушетку лицом вниз.
— Не суетись. Таблетку выпила, сейчас отстанет, — проговорила она сквозь зубы.
Он помог ей перевернуться на спину. Мученические глаза матери уставились в потолок.
— Ель поставили? Иди, я сейчас. Никому не говори, что я... Словом, скажи, прилегла отдохнуть.
Но на этот раз она прилегла надолго. Пришлось вызвать «скорую», и ее снова положили в больницу.
Теперь мать лежала притихшая, разом ослабевшая, слушалась Игоря Николаевича, улыбалась, как все больные, его шуткам, развлекалась обходом, но когда он заговорил с ней о том, что будет хлопотать, чтобы ей дали группу, тихость и послушность разом слетели с нее. Она отчитала его с таким негодованием, точно врач предложил ей взятку.
— Может, вы и правы, — усмехнулся он и похлопал ее по плечу, заставляя лечь. — Уходить в болезнь, конечно, не дело, но работать по-прежнему вы не сможете. И не смотрите на меня так, это не я вас запустил, это вы самым ребяческим образом махнули на себя рукой...
Наверное, впервые в жизни Людмиле Васильевне пришлось с чем-то примириться.
После выписки из больницы скрепя сердце она написала заявление и оставила свое директорство, но продолжала работать со студией. Это был не просто кружок рисования, а студия, в которой ее ученики занимались пять лет; за это время осваивали разную технику, выставлялись на различных выставках в городе, даже в области, некоторые работы первогодок Людмила Васильевна посылала на телевидение для «Выставки Буратино». Со старшими раз в год ездила в Москву, Ленинград. Выезжали на «натуру», случалось, довольно далеко забирались с этюдниками в зимний лес. Из-за этих поездок время от времени возникали конфликты с родителями.
— Неужели это так необходимо — студить детей в лесу? Пусть рисуют по памяти. Да и из окна все видно.
На это Людмила Васильевна говорила:
— Верещагин рисовал свои этюды под градом пуль и даже гранат. Все должно быть настоящим — и лес, и наше искусство. Конечно, можно набросать ваты, посыпать солью для блеска, но это не то. Пусть привыкают трудиться в любых условиях. Не простудятся, каждые четверть часа они у меня у костра греются.
Одно время и Коля учился у нее. Людмила Васильевна этого не одобряла. Не то чтобы она не верила в способности сына — она признавала, что кое-что он может. Ей не нравилось, что он с такой легкостью меняет увлечения, ни на чем долго не задерживаясь. «Это говорит о моей разносторонности», — очень серьезно уверял ее Коля. «Только о непостоянстве, ни о чем больше! — отрезала мать. — Надо на чем-то уже остановиться, что-то выбрать. А то — самолеты, рисование, шахматы, электричество — слишком много хочешь, милый!» Теперь Коля приходил на ее занятия от случая к случаю. Иногда помогал грунтовать холсты, делал натюрморты из папье-маше для первогодок, проходился «взглядом знатока» по этюдникам. Мать говорила: «Не мешайся под ногами», однако дома с любопытством расспрашивала его, чья работа произвела на него впечатление, у кого «сырой» цвет, у кого рискованные контрасты. Коля не мог не чувствовать себя польщенным.
Между тем с приходом в Дом культуры нового директора в жизни коллектива наметились перемены. Это был полный, одутловатый мужчина лет пятидесяти с сановной важностью в движениях, о котором толком никто ничего не знал. Ходили слухи, что прежде он работал администратором в областном театре, в чем-то проштрафился и был вынужден временно уйти в тень, где-то пересидеть, пока не улягутся страсти, одним словом — «временщик», как его окрестила острая на язык Анна Тимофеевна, специалист по дымке, крепко обидевшаяся на директора за то, что он не выдал ей выписанные для кружка золотые пластинки, сказав, что дети вполне обойдутся и без золота. Сам же директор как-то вскользь упомянул, что работал режиссером, не сработался с главным и ушел из театра. Но на режиссера-то он мало похож, сразу подумала про себя Людмила Васильевна, — слишком пахнет от него чиновником и все повадки чиновничьи. Ей он сразу не понравился. С подчиненными — один, с начальством — совсем другой, с друзьями, непонятно откуда взявшимися, целыми днями безвылазно торчавшими в его кабинете, — третий. В бывший кабинет Людмилы Васильевны руководители кружков теперь не бегали каждую свободную минуту, не пили там чай, не обсуждали планы. Теперь, чтоб войти в этот кабинет, надо было постучаться и, услышав недовольное: «Кто там, заходите...», приоткрывать дверь — «Что у вас, что-то срочное?» С его приходом многие начинания Людмилы Васильевны увяли, например сворачивала свою деятельность выездная агитбригада со знаменитой в городе певицей Олей, кассиром из Дома быта. Методист Валерий Степанович, пожилой уже человек, с которым Людмила Васильевна работала с первых дней открытия дворца, сказал, что переходит в школу учителем пения. Он не привык к мелочной опеке.
— Этот человек завел журнал посещаемости, ходит и проверяет, здесь я или уже ушел. Ольга от рук отбилась, бегает к нему пить кофе, а потом на малейшее замечание огрызается. Прежде не дерзила...
Людмила Васильевна пробовала поговорить с директором. Странно было ей теперь входить в этот кабинет. Для посетителей вроде нее, то есть для подчиненных, теперь перед столом стоял стул — прежде рассаживались на диване, на кушетке, кто как хотел. Директор улыбнулся той горячности, с которой она начала свою речь, но молчал, слушал со вниманием, не отводя от нее взгляда, в котором ей почудилась издевка. Зазвонил телефон, он взял трубку, отвернулся и с головой ушел в какой-то интересный для себя разговор. Мельком глянул на нее, решая, какой с ней взять тон — все-таки директор. Но бывший. Положил трубку и уже безо всякой улыбки сказал:
— Вы уж извините, но я не могу не заметить вам, что вы всех тут распустили. Ваш Валерий Степанович уходит на полчаса или даже на час раньше, чем положено. Вот, пожалуйста, я специально завел журнал, у меня записаны часы его работы. Пожалуйста.
Людмила Васильевна отодвинула от себя журнал. Получилось резко. Директор насмешливо покачал головой.
— У меня люди работали столько, сколько считали нужным для дела!
— Знаете ли, если всякий так будет говорить...
— Не важно, что говорят, важно, что делают.
— Хорошо, делают... — покладисто как бы согласился директор. — Хорошо. А как вы относитесь к такому факту — они недавно выехали всей агитбригадой на ферму и провели концерт по сценарию для комбайнеров. Это мне доподлинно известно. Перед концертом ваш Валерий Степанович вышел и сказал: извините, мол, мы не успели подготовиться специально для вас, но песни, которые мы вам исполним, так сказать, всем знакомы... Это дело? Это не халтура, по-вашему?
— Они и в самом деле не успели, просто от дирекции совхоза не поступили свежие сведения о лучших работниках фермы, а если бы поступили, мы бы включили их прямо в сценарий. Зато вы бы съездили с ними да посмотрели, как люди аплодируют — так знаменитостей не встречают, как нашу Олю с бригадой!
Она видела, что слова ее не достигают цели и не могут достигнуть ее. Вот она директор, хоть и бывший, и он директор, но, кажется, разговаривают на разных языках.