Страница 51 из 52
Я протянула ей бутылку наливки и пару конфет:
— У меня день рождения, и я отмечаю его с тобой...
И ее вдруг обрадовала эта мысль: что они там сидят без хозяйки, а мы вдвоем пьем наливку в парке, и луна посылает нам свои бледные лучи. Мы выпили всю наливку. Я снова сбегала домой и увидела, что класс вовсю веселится в мою честь. Я взяла свои и сестрины коньки, и остальную часть вечера мы провели на замерзшей Волге, летя наперегонки вниз по реке к Липягам, навстречу своему туманному будущему.
...Наша дружба со Светой была, наверное, одним из первых уроков, которые преподала мне действительность, чья тайнопись в моей судьбе стала проступать как симпатические чернила сквозь шелестящие страницы книг, которые мы с ней читали. Но, кажется, я читала их справа налево, эти книги, ничего, кроме сюжетов, кроме самых поверхностных мыслей из них не вычитывая. Мы обе долго смотрели на Божий свет сквозь зарешеченные словами страницы, не понимая, не угадывая настоящего их смысла, жили между страницами, как засушенный лист. Время от времени я выныривала на поверхность к своему классу, чтобы добрать от него настоящего знания и опыта общежития. Но, покрутившись в водовороте легких дружб с одноклассниками, снова, как сухой лист, исчезала в прохладных глубинах собраний сочинений, чураясь собраний человеческих. И там и тут мне было одинаково неплохо, разве что Светин мир имел то преимущество, что в нем была сама Света, которая после восьмого класса покинула нас и поступила в музучилище, — и класс с облегчением вздохнул и вскоре о ней забыл, никакой пустоты после ее ухода не образовалось. Светино место за партой тут же заросло другой девочкой. Получив полную свободу, мы со Светой не знали, как ею воспользоваться. Некому стало демонстрировать наше с ней пылкое единение, и оказалось, что вражда класса по отношению к Светлане питала нашу дружбу, обрамляла ее. А между тем в классе начала зарождаться любовь, она вспыхивала то в одном уголке, то в другом, пока не охватила почти всех — недаром после школы мы в нашем классе сыграли одну за другой четыре свадьбы. Из Светиных книг и партитур опер тоже выступил какой-то бледный и болезненный герой, которому было отдано то, что вчера еще было нашим: книги, деревья, тайны.
Света с придыханием рассказывала мне о нем. Так пролетело еще два года. Света поступила в консерваторию в Москве, и нить, связывающая нас, превратилась в пунктир писем-ответов, меж которых осуществлялись все более серьезные события, которые в письмах не описать, и однажды, когда мы уже почти ничего не знали друг о друге, от нее прилетело приглашение на свадьбу.
Эта свадьба была какая-то не Светина. Светланина должна была быть огромной, белоснежной, с факельным шествием, роскошной, как старинный фолиант, вместо которого судьба подсунула ей невнятную скороговорку, загадку, которую еще предстояло разгадывать ценой больших потрясений.
Свадьба игралась на квартире, которую снимала Света со своим возлюбленным. За стеной ее пьяная хозяйка тоже играла свою очередную свадьбу, очень подходящую к этой тесноте, грязи, заляпанным обоям. Света, но Света! Из приглашенных были только я и какой-то невыразительный друг Светиного мужа Гриши. При взгляде на ее мужа мне сразу пришла в голову мысль, что моя Света не только перепутала страницы, но и полки, на которых стояли книги жизни. Он был вдвое старше ее. Я принесла розы, для которых не нашлось вазы, они были из другой оперы, с другой свадьбы, эти розы.
— У нас по-простому, — провозгласила Светлана. — Гриша женится уже не в первый раз, друзья его и приятели осели где-то в предыдущих свадьбах, и нам не удалось их, щепетильных, оттуда извлечь. Они нас проигнорировали. Но нам это безразлично, мы любим друг друга. А это, — она повела вокруг рукой, — это наш шалаш, наше вынужденное жилище.
Она была в белом шуршащем платье, и на лицо ее была приспущена фата, и было видно, как глаза из-под вуали светятся лихорадочным огнем, как фары затопленной машины. Она сидела за скособоченным столом на единственном в этой комнате стуле. Гриша примостился у ее ног на скамейке, а мы с другом сели на кровать.
— Что, Гришенька, что ты так смотришь?
Гриша ошарашенно, точно не веря своему счастью, коротко вздыхая, смотрел на нее снизу вверх. И я услышала, как эхом отдалось слово «Гришенька», произнесенное разными женскими голосами: так же нежно, воркующе, нараспев говорили ему «Гришенька» предыдущие жены, которых, оказывается, было три, о чем уже Света сообщила мне на ухо. Но, наверное, ни на кого он не смотрел таким прибитым, кротким взглядом. Он был счастлив. Друг разлил шампанское и неуверенно произнес:
— Горько!
Но Света с Гришей торжественно поднялись и долго целовались. Точно нас тут не было. Свидетелей.
— Давай сразу на «ты», — легко обратился ко мне Гриша и проницательно посмотрел на меня: — Я о тебе все знаю. Но странно, что вы дружите. Вы со Светой совсем разные. Светлана — девушка из старофранцузской баллады, которую исполняют под лютню. — Он осторожно погладил Свету по плечу.
— А меня исполняют под бой барабанов и пионерский горн, — сказала я, и Гриша вдруг сжал мою руку:
— Понял, все понял! Да, вы похожи.
Света сказала, лукаво улыбаясь:
— Моей подруге не нужен аккомпанемент, она звучит сама по себе, — и озабоченно спросила меня, точно в комнате, кроме нас, никого не было: — А тебе понравился мой муж?
— Надо немного выпить, и тогда мы все друг другу понравимся, — произнес Гришин друг.
Гриша снова внимательно посмотрел на меня:
— Нет, девочкам пить не надо. Вот что — поехали вдоль по Питерской!
— Тебе нельзя за руль, ты уже выпил, — нисколько не отговаривая его, сказала Света.
— Пустяки. Ну как — рванем на себе рубаху? Здесь твоя подружка не в своей тарелке. Это мы с тобой привыкли уже... ко всякой обстановке.
— Это вы ее приучили, — тихо сказала я, но он услышал и снова сильно сжал мою руку и шепотом сказал:
— Я действительно страшно люблю ее. Это единственный в моей жизни свет.
И мы поехали на его машине в заснеженный лес, где пили шампанское, лепили снеговика, бросали друг в друга снежки и вообще ужасно веселились, а потом приехали на квартиру, где все еще бушевала хозяйкина свадьба, и разом вповалку уснули. Утром я тихо, как вор, открыла дверь и с чувством непоправимого несчастья оставила Свету молчаливо сидящей в углу, где валялись засохшие розы, трезвой, бессонной судьбе.
...С того дня прошло много лет, и вдруг мы со Светой встретились на окраине Москвы и настороженно обнялись. Оказалось, она теперь живет неподалеку от меня.
— Как класс? — спросила она меня, и я принялась рассказывать, перехватывая сумку с продуктами из одной руки в другую. Она слушала меня снисходительно, а потом не выдержала и сказала:
— Ну да, ну да, тебе это все еще интересно... Я же их всех начисто забыла. Помню, какая-то там Уточкина была, Вера, что ли?
— Валька! У нее уже двое детей.
— А помнишь, как они выгнали меня с твоего дня рождения?
Потом мы оказались у нее дома. Мне не очень этого хотелось, но оказалось, что привычка поступать так, как хочет Света, с годами во мне не притупилась. Пока мы шли к ней, она успела рассказать, что живут они с Гришей ужасно — «сама увидишь», «только сын и держит». После этих слов мне еще больше не захотелось видеть ее Гришу.
— А-а! — сказал он, увидев меня. — Входите, входите. — Он был навеселе. — Что же вы ушмыгнули с представления нашей жизни? Почувствовали, что оно будет бездарно? Правда, Света, оно на редкость оказалось бездарно? Скучно... — Он потянулся и простонал: — О, Господи!
Света молча прошла в свою комнату — посмотреть на спящего сына.
Он снял с меня шубу, крепко взял за руку и привел на кухню, где стояла на столе початая бутылка водки.
— Ну, выпейте за нас, за нашу со Светой супружескую жизнь! Не хотите? И никто, что характерно, не хочет. Казалось бы, прямая обязанность гостя притворяться, что у хозяев все хорошо, а в нашем доме никто, заметьте, не хочет считаться с условностями. Но почему вы не приходили, ведь вы тоже, кажется, обосновались в столице? Впрочем, правильно сделали, все было неинтересно. Весьма скорбно все было. — Он поежился и повторил: — Не-и-инте-ресно. Нам и двоим-то на этой сцене повернуться негде с нашими громами и молоньями. Да я-то ладно, я могу и в уголке посидеть, а вот Светлана — существо монологичное, она не терпит голосов рядом. Она ведет свою партию одна, в полном одиночестве, и не надорвется, уверяю вас. Я долго ей подпевал, потом подхрипывал, потом пытался просипеть ей о том, что я тоже живой человек, меня понимать нужно, выслушивать, разговаривать со мной, что у меня тоже есть своя жизнь, своя надежда, свое...