Страница 47 из 52
— Ну, зачем тебе мое шелковое платье, дурочка? — мягко выговаривала ей Наташа. — Все же видели меня в нем и знают, что оно мое. К тому же платье на тебе висит, как на вешалке. Я уже не обращаю внимания на то, что ты красишь губы моей помадой, что тоже глупо — мужчинам не нравится, когда девчонка раскрашена, как клоун. Рано тебе, пойми. Ну, погоди, я тебя не ругаю, мне ничего не жалко. Ну, подними голову.
— Ты его любишь, да? — спросила Вероника.
— Кого? — был ответ.
Вероника сощурила глаза.
— Не ясно кого, да?
— Не ясно, — сказала Наташа.
— Зачем притворяться, — глухо сказала Вероника, — Арсена.
Наташа с минуту смотрела на нее, что-то соображая.
— Ах вот оно что, — протянула она. — Арсений тебе нравится... А я-то думаю, что это ты на нас уставилась диким взглядом на танцах, уж решила, что у меня комбинацию из-под платья видно. Да ты ж еще малышка, Вероничка, милая.
— Нет, — завопила Вероника, — нет, никто мне не нравится!
— А чего ж ты кричишь, — усмехнулась Наташа. — Ясненько. Я думала, он врет, знаешь, когда рассказывает, что кто-то ему каждый вечер на подоконник кладет цветы и яблоки. Это ты, да?
Вероника бросилась на кровать и закрыла голову подушкой. Наташа подсела к ней, принялась гладить ее по плечу.
— Подожди, — сказала она. — Вероничка, ты красивая, будешь еще в сто раз красивей меня, но сейчас ты совсем малявка, а ему интересно со взрослой девушкой. Не думай, он меня не любит, какое там, он, по-моему, кроме себя никого любить не может. И он мне не больно-то нравится, изнеженный какой-то, маменькин сынок, я таких не люблю. Ну да, красивый, высокий, на пианино тренькает, но это же еще не все...
Вероника села на кровати, с презрительной жалостью посмотрела на нее.
— Ты ничего в нем не понимаешь. Тебе — нет. Тебе его не понять, хоть тресни.
— Пожалуйста, — удивленная ее тоном, с обидой возразила Наташа, — бери его себе, раз ты так много в нем понимаешь. Бери. Если сможешь. А вон твой Жора свистит!.. Вот Жора — настоящий парень, я бы в него на твоем месте влюбилась, позвать?
— Меня нет, — отозвалась Вероника.
...Они познакомились за шахматной доской. Тут надо заметить как бы в скобках — потому что в глазах Вероники эта ее способность не имела решительно никакого значения, — она прекрасно играла в шахматы, чему обязана была опять же своей болезни. В шахматы она научилась играть еще до того, как узнала буквы и до того, как одним пальцем стала тюкать «Ах вы, сени мои, сени», но по-настоящему заиграла, когда попала в больницу. Игрой она как бы компенсировала вынужденную малоподвижность, в шахматах обрела раскованность, движение, силу и напор, каковых ей недоставало в действительной жизни. После больницы Вероника стала ходить в шахматный кружок, где с легкостью укладывала на лопатки второразрядников, а сама разряд не получила, потому что не желала участвовать в турнирах из полного равнодушия к этому своему дару, о котором она, может быть, и совсем забыла бы в санатории, кабы однажды не обнаружила Арсена в углу спортплощадки за шахматной доской. Там собирались любители. Там они и сразились. Он заметил ее присутствие не сразу — через два дня ему указали на Веронику как на самого сильного игрока во всем санатории.
— Сыграем? — несколько смущенно спросил он.
— Сыграем, — ответила она.
Но, усевшись за доску, она забыла, с кем и для чего играет. Она вообще, принимаясь играть, как правило, не видела партнера, забывала о нем начисто и после выигранной партии часто не могла вспомнить, ни какой он, ни сколько ему лет. Арсен быстро выдвинул центральные пешки, направил в бой слона и коня, все как положено, рокировался. Вероника, насмешливо хмыкнув, пожертвовала ему на десятом ходу ладью, и он поспешил воспользоваться этим, бедняга, приняв нос аллигатора, притаившегося под водой, за корягу. Он пытался предотвратить комбинацию, которую она и не собиралась устраивать за ее очевидной банальностью, он сражался с нею, имея в виду собственную логику игры, то есть сражался с самим собою, со своим приблизительным представлением о ней. Короче, она разнесла в пух и прах, смела с лица земли все его войско и получила в качестве боевого трофея изумленный взгляд. Тут-то она вспомнила, кого обыграла. Ведь не насмотрелась вдоволь на него, забыла о нем, и самое ужасное — за игрой грызла ногти. Но потом все в точности повторялось: она садилась с ним играть, и, поскольку шахматист он все-таки был неслабый, Вероника забывала про него, увлекаясь игрой, но, как только все заканчивалось и он небрежным движением сметал фигуры, не дожидаясь, пока она поставит ему мат, и память, и любовь, и мука — все возвращалось к ней снова, а он уходил легким шагом прочь по тропинке, независимый, непобежденный.
В один из томительных полуденных часов, когда его не было ни в палате, ни в клубе, ни вообще в санатории, Вероника прибрела к любителям шахмат, которые указали ей на серьезного соперника, какого-то незамечаемого прежде мальчика. Она села с ним играть. Их окружили. Через несколько ходов она подняла голову и с удивлением посмотрела на своего партнера. Перед ней сидел черноволосый мальчик с большим унылым носом, ее ровесник, который, не переставая теребить пальцами свое большое красное ухо, пренебрежительно и мудро ухмыляясь, умело обыгрывал ее. Но, поставив мат, он внезапно оробел, растерялся и поспешил было ретироваться с глаз долой. Уязвленная Вероника, поверженная шахматная королева, удержала его. Жора извиняющимся тоном объяснил, что играет он буквально с пеленок, у него разряд, но пусть Вероника не огорчается — скорее всего, она была невнимательна, а он сегодня в форме. Вероника заявила, что она и не думает огорчаться. Так они познакомились с Жорой, который жил неподалеку от санатория, в двухэтажном доме с садом. Каждый день он стал приносить ей какие-нибудь подарки: браслет собственной чеканки, самодельный кинжал, свисток...
— Кончится тем, что он тебя украдет, — заверила ее Наташа. — Между прочим, правильно сделает. Хороший мальчик.
Веронике было все равно, хороший он мальчик или плохой. Она была к нему, как говорится, убийственно равнодушна, и Жора, принося свои подарки, казалось, каждый день искал подтверждения страшной догадке, что это у нее к нему навеки, не пройдет, всегда будет так же. Но временами он не мог понять, что на нее находило, почему Вероника, обычно безучастная к его стараниям расшевелить ее, вдруг оживлялась, была с ним ласкова, раскачивала качели до макушек елей, что-то кричала, заливаясь смехом. Нет, он не мог понять, что вдруг преображало ее и бросало к нему, чего это она хохочет — он вроде ничего смешного не сказал, за что она смело протягивает ему руку, рискуя выпасть из лодочки, и взъерошивает ему волосы. Он, если бы он был повнимательней, бедный Жора, он бы заметил, что солнце, которое вспыхивает на ее лице, взошло за его спиной. Арсен на теннисной площадке под качелями. Вот почему, понял бы горемычный Жора, будь он чуточку поискушенней, она прыгала с вышки в озеро: это Арсен в своей клетчатой рубашке, которую она замечала еще издали, как ястреб свою добычу, появился на берегу. Лучи того солнца и брызги того водопада, которые душа ее изливала на другого, иногда попадали на честного Жору, только и всего. В это лето все, оказывается, были невпопад влюблены, весь мир: Наташа в свою расцветающую юность, Арсен в Наташу, Вероника в Арсена, Жора в Веронику, а его самого любила маленькая соседка и ревниво смотрела из-за забора на Веронику, появлявшуюся в Жорином дворе, чтобы набрать Жориных груш, которыми Наташа позже угощала Арсена. Круг замыкался.
Больше не было ни Грига, ни Моцарта. Тощее поцарапанное пианино в зале Арсен приспособил для «Песни о Москве» и «Тбилисо», благородный инструмент страдал, как лев, запряженный в громыхающую телегу. Наташа сидела в кресле, покачивая носком лаковой туфельки, и высокомерно наблюдала, как трудится для нее Арсен, — играй, играй, милый, все равно ничего не выиграешь, ты герой не моего романа, даже озеро боишься переплыть... А вот Вероника не боялась переплыть для него озеро ни в грозу, ни в девятибальный шторм, ни в арктический холод, ни даже если б оно, озеро, воспламенилось — она все плыла и плыла и не могла доплыть. Она попросила, чтобы Арсен написал ей на память тему из своего великолепного концерта. «Пожалуйста», — сказал он, расставляя значки на разлинованной бумаге, хотя она и без того запомнила мелодию на всю жизнь.