Страница 12 из 52
Мать терпеть не могла это свое произведение и порывалась несколько раз его снять, но Коле был очень дорог этот просвет в стене, окно на речной простор.
Коля пошлепал босыми ногами на балкон, пощупал медицинский халат, который он вчера выстирал. Халат был еще влажным. Он достал утюг и принялся высушивать рукава, когда в дверь постучали. Это был Зимин. Он теперь приходил к Коле каждый день. К самой Людмиле Васильевне не смел: запретила.
— Идешь? — сказал он, вынимая пачку «Примы».
— Собираюсь, — ответил Коля и подбросил в воздух спичечный коробок.
Зимин поймал его, ссутулился над огоньком, точно стоял на ветру. Коля, поплевав на утюг, скосил на него глаза. Зимин задумчиво дымил сигаретой. Говорить им теперь было не о чем.
...Людмила Васильевна вязала ажурное платье на подкладке тете Нине. После Колиной истерики она зареклась являться в этот дом, но понадобились деньги, и Людмила Васильевна пошла на компромисс — теперь Зимина сама приходила к ней домой на примерки. Муж ее никогда не сопровождал, хотя теперь появлялся у них едва ли не каждый день. Платье наконец было связано и деньги истрачены. А через неделю произошло страшное, грубое. Коля открыл дверь на поздний стук, тетя Нина, не глядя на него, прошла в комнату и швырнула перед матерью сверток, из которого выпало порезанное на куски платье.
Мать сидела в кресле и читала журнал, когда вошла гостья. Увидев ее, она привстала и сделала движение, чтобы усадить женщину. Но Зимина пронзила ее ненавидящим взглядом, круто повернулась и, оттолкнув застывшего в дверях Колю, ушла, не сказав ни одного слова. Растерзанный наряд валялся на полу. Прикрыв глаза, мать потянулась рукой к столу, нашарила сигарету и спички и закурила.
— Сколько у нас денег? — спросила она.
Коля посмотрел в шкатулке.
— Мало. Пойди займи десятку у Тарлебова, скажи, в среду отдам.
Мать затушила сигарету и улыбнулась Коле насильственной улыбкой.
— Ведь я не сделала ей ничего плохого. Могла, да не сделала. Не сделала... — И, перебив себя, уже совсем другим тоном она деловито добавила: — Завтра отнесешь им деньги назад.
Пнув платье, она ушла в свою комнату — о, не плакать, нет; Коля знал, что, когда ее оскорбляли, она не плакала, и слезы, которым она яростно, не по-женски сопротивлялась, в конце концов могли задушить ее...
— Ты не умеешь гладить, — сказал Зимин, — на спине останутся складки. Дай-ка утюг. Иди лучше одевайся.
— Все равно сворачивать придется, — пробормотал Коля.
— Не все равно. А я думал — ты все умеешь.
«Свою жену лучше учите», — хотелось сказать Коле.
— Вот. Теперь сворачивай. Не так, сначала рукава сложи вовнутрь. У тебя суп есть?
— Супа нет, — пробормотал Коля.
— Зря, — отчитал его Зимин. — Вечером зайду, что-нибудь сварганю, горячее необходимо. А как с деньгами?
— Нормально.
Зимин посмотрел на него недоверчиво и устало.
— Слушай, Николай, не гордись передо мной, прошу тебя. Возьми денег. Что мы будем друг с другом считаться, возьми, а?
— Спасибо, — сказал Коля. — Нет.
Зимин тяжело вздохнул и пошел к двери. В дверях оглянулся:
— Может, ей лекарства какие-нибудь особенные нужны. Спроси у нее, я из-под земли достану.
— Хорошо, — сказал Коля. — Если будут нужны. — Он ждал, чтобы Зимин наконец ушел, потому что не хотел, чтобы соседи видели их вместе.
Через минуту Коля спускался по лестнице. Навстречу ему, тяжело дыша, с тяжелыми сетками в руках подымался Тарлебов. Коля перехватил у старика сетки и в несколько прыжков отнес на третий этаж.
— Как она? — спросил Тарлебов.
Коля пожал плечами.
— Ешь-то что?
Коля махнул рукой и отвернулся.
— Ты не отмахивайся, зайди ко мне, я борща согрею.
— Потом, — сказал Коля.
— Обязательно зайди. Что ж теперь делать, когда такая беда? А тебе жить надо. Зайдешь?
— Зайду. Спасибо.
Осень держалась в самом своем золотом равновесии. Через день такого уже не будет, думал Коля, через день все пойдет облетать... Цветы на клумбах осмысленно смотрели на него. Из всего летнего убранства они держатся дольше всего: львиный зев, петуньи, стайка георгинов в центре, анютины. Коля поднял с земли просторный, царственной красоты кленовый лист, желтый, с красными венцами, решил отнести его матери.
...В больничном дворе у центральной клумбы на складном стульчике перед этюдником сидел Тарзаныч и рисовал клумбу. Коля приблизился на цыпочках и стал у него за спиной. Солнечный зайчик ударил ему в глаза. Тарзаныч, держа в руке зеркальце, поймал его лицо и сказал не оглядываясь:
— Здравствуйте, мой юный друг.
— Честь имею кланяться, — ответил Коля по возможности бодрым голосом. — Солнечным зайчиком вы отпугиваете толпящуюся вокруг публику?
— Что, толпятся? Дышат друг другу в затылки, вытягивают шеи? Ату их, ату! Праздношатающиеся не должны заглядывать через плечо пожилому одинокому художнику, у которого, кроме его красок и вот складного стульчика, ничего нет. Грустно мне, что не красота осени слепит глаза этим людям, а ничтожная амальгама. Впрочем, мне просто любопытно видеть лицо человека, наблюдающего за тем, что я делаю, может, живое чувство проклюнется в этом лице... Обернуться не могу, радикулит — враг всякого художника и человека — замучил меня, Коля.
— Горчичники поставьте на поясницу, — посоветовал Коля, — змеиным ядом натритесь.
— Но кто поставит пожилому художнику горчичники? — рассеянно возразил Тарзаныч, соскребая что-то ногтем у себя на холсте. — Кто поставит?.. Послушай, как тебе мои бабочки?
— Вы уверены, что это бабочки? Не птеродактили? И что вы, собственно, здесь делаете? На вас же смотрят изо всех окон.
И в самом деле, из многих окон выглядывали больные.
Тарзаныч поднял голову и указал куда-то рукой.
— Вон в том окне сегодня уже два раза появлялась Мила. Она делала мне знаки. Она приветствовала меня.
— Мама? Она встала? Ну, тогда пока, я побежал, — поспешно сказал Коля.
— На обратном пути загляни, — жалобно крикнул Тарзаныч. — Ты же знаешь, как я волнуюсь за нее. Я тут еще пару часов посижу.
В приемном покое Коля переобулся, накинул на плечи халат и с кленовым листом под мышкой взбежал на второй этаж.
На площадке курила Петрова с серым от недосыпания лицом. Она уже вторую неделю дежурила около своей старой матери, которая лежала с Людмилой Васильевной в одной палате. Старуха умирала. Тяжело было слушать клокотавшее, прерывистое дыхание, каким-то чудом еще удерживающееся в старческой груди. Когда ее только привезли, она все просила, чтобы «не отдавали смерти», и тянулась поцеловать руку у Игоря Николаевича. Сейчас, когда к ней возвращалось сознание, она принималась уговаривать дочь, чтобы ее не мучили, не кололи, дали спокойно отойти. Ночами Петрова сидела возле нее; сначала ее потихоньку от врачей подменяла Людмила Васильевна, теперь не могла, только пускала Петрову отдыхать на своей кровати. Иногда они так и засыпали, лежа валетом.
Петрова, увидев его, вымученно улыбнулась:
— Знаешь, твоей сегодня полегче. Она даже выходила во дворик.
Коля быстро пробежал коридор и устремился к палате. Когда он открыл дверь, все женщины, кроме Петровой-старухи, повернули к нему головы, а потом, как по команде, взглянули на койку у окна, где лежала Колина мать. Пока он подходил к ней, слезы навернулись у нее на глаза и потекли по лицу. Коля подсел к ней и пробормотал:
— Ну вот...
Мать схватила со спинки кровати полотенце и прикрыла глаза.
— Ей сегодня легче, — сказала женщина с соседней койки. Она сидела на кровати и ела из банки чернику.
— И анализы, говорят, неплохие, — похвасталась юморным тоном мать из-под полотенца.
— Спасибо Игорю Николаевичу, вернул с того света, — добавила соседка.
— Напугала тебя, — сказала мать.
— Напугала, — пробормотал Коля. — Чтоб больше этого не было, слышишь...
— Правильно, правильно, — поддержала женщина с черникой. — Сама себя убедила, что тебе плохо, вот тебе и стало плохо. А надо надеяться на лучшее, верно?