Страница 42 из 54
3. Портрет мамы, сидящей на поваленном дереве
...Русский язык чрезвычайно чуток к неискренности, он создан так, что ум и душа должны обязательно соответствовать его громадности и прямоте, чтобы произошел факт творчества; но если же ум и душа лукавы, язык моментально нащупает невидимые глазу каверны и оспины, язык упрется в глухие стены, и их пробить невозможно — ничего более обнажающего личность творца, чем его язык, найти невозможно. Дорогие мои, вы задали вопрос: как отличить истинное от мнимого? Я не могу придумать ответа, который дорастет до него, ответа я не дам, дам совет: читайте, развивайте слух, ум и душу, и вы никогда не скажете на черное, что оно белое. Шифр и код поэтического языка доступен посвященным. Трудитесь над собой, этот труд можно поставить за одну из важнейших жизненных задач. И тогда, открыв дверь, за которой пустота, открыв ту или иную книжку бездарных сочинений, вы не обманетесь бойкой картечью рифм, ваш слух будет боязливо сторониться тяжело груженного состава причастий и прилагательных, и вы не скажете на фонарь — это солнце. Русская поэзия удобрена музыкой, это по ее тактичной подсказке любовь спаяна с кровью, в поэтической строфе мы можем набрести на законы, свойственные гармонии: любой аккорд тяготеет к основному трезвучию — это рифма. И Пушкин не мог бороться с этим тяготением, поэтому прибег к иронии, чтобы опередить нашу: «Читатель ждет уж рифмы «розы». Да, розы, грозы, морозы, грезы — каждое слово выпускает стаю образов; дорога, тревога, у порога — чувствуете? — ни одному из этих слов не обойтись без другого, чем часто спекулируют алхимики и весьма успешно, ибо в конечном итоге они получают требуемое злато. Но Сезам не откроется им, как бы они ни стучали, ни молотили в дверь пудовыми кулаками, ни подкладывали под нее динамит. Учитесь у Пушкина, у Лермонтова, Некрасова, Тютчева — все это особы, приближенные к Русскому Языку. Русская поэзия, классика, отстоявшаяся во времени, безусловна и дана нам как паруса, под которыми можно плыть. Современная поэзия, если почитать нынешнюю критику, — это шевелящийся ком имен, попробуйте угадать в нем истинное. Через сто лет, когда завершится и покроется пылью бумажная борьба мнений, о ком мы тогда скажем: гений?.. Не спрашивайте, что означает это слово, в энциклопедическом словаре против него должен стоять прочерк, многоточие, уходящее за пределы понимания... Чу! Звенит звонок, дорогие ученики, к сожалению, мы должны прервать нашу беседу; рыдающая гражданская муза Некрасова будет предметом наших следующих откровений.
............................................................................
— Запишите задание, — сказала мама, — лирика Некрасова. Страницы в учебнике 147–168, в хрестоматии прочесть «Муза», «Поэт и гражданин».
Аудитория мигом опустела. Вечерняя школа проводила свои занятия в здании филиала нефтехимического института; здесь было неуютно — лампы дневного света, столы да стулья усталой окраски, да черная классная доска с формулами, оставшимися после урока физики. Ученики тоже были людьми усталыми, с невыразительными от усталости лицами, — против того факта, что они только что отстояли смену на заводе или отсидели в мастерских, не пойдешь. Климентьев на уроке дремал, спрятавшись за спиной у Батищевой, спрятался как маленький, закрыл голову руками, Лебедева пустыми глазами смотрела в окно, с мужем, бедняжка, развелась, а сама беременная, уже скоро рожать. Никитина кокетничает с Геворкяном, женатым человеком, перебрасываются, как восьмиклассники, записками; умница Киктенко болен вторую неделю, без него скучно.
В аудиторию вошла учительница химии с простоватым унылым лицом, с хозяйственной сумкой, полной снеди. Пришла, чтобы жаловаться на жизнь. Пока она рассказывала, как старуха мать не желает с ней съезжаться, из-за чего квартира может пропасть, мама мучительно размышляла, как бы поделикатнее напомнить химичке о пятнадцати рублях, которые та заняла у нее месяц назад. Химичка все говорила и говорила — с рыдающими нотками в голосе, страстно, заинтересованно, не то что на своих уроках, потому что химия и ученики мало ее волновали, а вот расширить жилплощадь необходимо: теснота, раздражение, скандалы со взрослыми детьми. У каждого своя жизнь, своя, как бы она ни переполняла твои мысли и ни перекатывала за край, другому и дела нет, обиженно продолжала химичка, заметив, что мама слушает невнимательно. И правда — у каждого своя, жизни стоят рядом, плотно друг к другу, каждая в своей ячейке, языки чужих несчастий охватывают твое скомканное бытие, как пламя, и ты подгораешь по углам, но уже не можешь вся воспламениться, как этого от тебя ждут. Уже — нет. «Извините, Вера Максимовна, — в это время готовила речь мама, — не найдется ли у вас сейчас пятнадцати рублей, чтобы мне отдать?..» Или так: «Вы знаете, Верочка, у меня сейчас с деньгами туго, не будете ли вы любезны...» — «Ведь не о себе, о сыновьях все мысли, старший вот-вот женится, а куда приведет? Мама же — ни в какую. У меня, сами понимаете, задних мыслей нет, пусть живет, дай ей бог, хоть сто лет еще, но если что с ней случится — комната пропадет за здорово живешь. Обидно». Конечно, конечно, кивала мама, и химичка с упреком в голосе продолжала. Упрек относился к маме — у нее-то квартира большая, в футбол можно гонять на такой площади, а тут две смежные комнатушки и парни взрослые... «Я бы на пятнадцать рублей лучше девочкам яблок купила, на все пятнадцать, — думала мама, — наелись бы хоть до отвала. Новые кеды Геле. Можно и комбинацию красивую, она чистюля, все носит аккуратно, не то что Тайка. Тае сумку, да. Обещала. На «молнии», через плечо». — «Мама упрямая — не дай бог, вцепилась в свою каморку, и ни в какую!» — «Вот и я, — думала мама, — стану старой, слабой, как ребенок, не сумею понять соображения девочек — они так же за моей спиной станут жаловаться... Нет, мои девочки хорошие, мои — совсем другие! Шут с ними, с пятнадцатью рублями, — наконец решила мама и почувствовала облегчение, — просто постараюсь больше никому не занимать».
Привыкнуть к тому, что девочки растут, невозможно. Свою собственную жизнь мама вспоминала с усилием, как прочитанную давно книгу: дороги ее окутывал туман, туман, туман вдруг расступался, развеивался и выпускал на свет божий какую-то картину, запечатленную в мельчайших подробностях, — в центре ее были девочки... Придерживая книгу одной рукой («Виконт де Бражелон», ах!), она катила перед собой коляску с младшей девочкой по территории опустевшего детского сада в седьмом часу незапамятного лета, которое ушло навсегда с толпой других летних вечеров; на качелях раскачивалась соседская девочка, светлое платье, светлые локоны. Мама сорвала с клумбы цветок ноготка и поднесла к дочке, кулачок сразу крепко ухватил цветок. Рауль, посланный его величеством, вечно скакал в Англию, тень Оры де Монтале, как воплощение интриги, скользила в окнах Версаля, дуэли, и дуэньи, и дуэты, один стремительней другого — вдруг мама застыла в ужасе на месте, но не оттого, что Луиза убежала в монастырь кармелиток: на крыше высокой веранды каталась на двухколесном велосипеде ее четырехлетняя старшая дочь. Луиза опустилась без чувств на траву под Королевским дубом, мама, подождав, пока расслоившийся воздух не совместится перед ее глазами, обычным голосом окликнула Гелю. Девочка слезла с велосипеда. Теперь мама разглядела толпу ребятишек, которые стояли под верандой и, задрав головы, подбадривали ее дочку. Да, с той резвой поры минуло немало лет. Теперь Геля — тихая девушка, скромница, слово сказать стесняется, никогда не спросит: «Почем смородина?», а «Скажите, пожалуйста, сколько стоит ваша смородина...» — и берет не у того, кто продает подешевле, а у какой-нибудь старенькой бабуси, которую больше всех будет жалко.
Мама с немалым огорчением то и дело обнаруживает Гелины вещички на ее подружках: никому не может дочка отказать. Подружки в два раза богаче, но нет у них Гелечкиного вкуса, вот и зарятся на ее простые безделушки. Геля все отдает, ничего ей не жалко, себя не жалко. Да, они все растут и растут, уходят от нее в разные стороны, у каждой уже свои проблемы, воспоминания, своя шкала ценностей. Кажется, идешь с ними нога в ногу, ведь вечерами на кухне о чем только с ними не переговоришь: о Коле Сазонове — что Геле в нем? — непонятно! — о Таиных подружках — обсудишь все-все. Все, да не все. Сотую долю.