Страница 2 из 41
– Вот здорово! – прыснул Щербина и тут же прикрыл рот рукой. – Значит, мы должны работать за него?
– …Будем вместе служить, спать, обедать, ужинать.
– А завтракать он не будет? – испуганно проговорил Пархоменко, ткнув меня локтем.
– Я не собираюсь учить вас… – продолжал писатель, – наоборот, я должен учиться у вас… И шпионов будем вместе ловить, друзья… Посмотрим, что у меня получится. Главное, чтобы книга понравилась вам… Вот все, что мне хотелось сказать, друзья… Благодарю за внимание, – и он вытер вспотевшее лицо.
– Есть вопросы? – обратился к нам майор.
– Есть, – выступил вперед Щербина. – На какой срок прибыл к нам уважаемый писатель?
– На два месяца, – ответил Мдинарадзе.
– А если за это время не будет нарушений границы, как же тогда со шпионом?
Строй взорвался, словно вулкан.
– Рррразойдись! – крикнул майор и закашлялся.
Не удержались от смеха и заместители майора. Писатель растерялся, не зная, обидеться на слова Щербины или все обратить в шутку. Но вот лицо у него просветлело, он улыбнулся, потом рассмеялся и, наконец, зашелся таким здоровым хохотом, что мы поняли: это неплохой человек.
Автобиография
Я, Автандил Гавриилович Джакели, родился 2 мая 1950 года в городе Тбилиси, в семье служащего. Отец мой, Гавриил Исидорович Джакели, 1925 года рождения, врач, и мать, Манана Исидоровна Бахтадзе, 1928 года рождения, домохозяйка, возвращаясь из Хони, погибли в автомобильной катастрофе 2 мая 1960 года ночью, на Рикотском перевале, близ села Гореша. Меня взял к себе дед в село Букисцихе. Там я и продолжал учебу. Дед Исидор, по прозвищу Рыло, был старым революционером. В двадцать первом, когда бежали меньшевики и пришли большевики, ему исполнилось двадцать три и был он женат на Мине Антидзе из села Бжолиети. В роду Джакели деда не признавали: по причине вступления в комсомол, во-первых, и женитьбы на крестьянской девушке, во-вторых. В пику всем Джакели-дед стал секретарем комсомольской ячейки и привесил к поясу наган, затем срубил в отцовском лесу свою долю каштанов, поставил домишко на холме против церкви и зажил там спокойно.
Так вот, в двадцать первом, когда пришли большевики, решили было снести церковь, да отсоветовал сельский учитель Капито Шония – зачем, говорит, разрушать здание, лучше устроить там сельсовет. Бросились комсомольцы, вытащили из церкви иконы и повесили вместо них портреты Маркса и Филиппа Махарадзе. Тут кто-то придрался: как же так, мол, портреты вождей революции будут висеть в церкви? Надо, мол, в таком случае снять с купола крест. Предложение приняли, но лезть на купол никто не решался.
– Пожалуй, только Исидору это по плечу, – сказал кто-то.
– Выручай, Исидор! – взмолился секретарь партячейки. Дед снял с пояса наган, вооружился зубилом и молотком.
– Не губи себя, Исидор! – бросилась к нему бабушка. – Пожалей семью!
Дед осторожно отстранил жену и стал молча подниматься по лестнице.
– Исидор, не шути с этим! Восемь саженей высоты! Дед даже не оглянулся.
– О боже! – не выдержала какая-то женщина. – Спаси нас, грешных, не прогневайся! Это все он, он, окаянный! – Женщина грохнулась на колени, запричитала. Толпа задвигалась, зашумела.
– Боже всесильный! – раздался чей-то хриплый бас. – Ниспошли свой гнев и кару на голову осквернителя!
Все, кроме комсомольцев и партийных, опустились на колени.
– Эй, Вано! Ты секретарь ячейки или кто?! – крикнул сверху дед. – Убери этих пророков! Я ведь тоже человек!
Голос у деда дрожал… Бабушка упала в обморок. Голосивших баб кое-как выпроводили.
Дед между тем медленно взбирался по лестнице. Добравшись до последней ступеньки, он глянул вниз. Сотни глаз с ужасом и любопытством глядели на него. Дед посмотрел вверх. С купола свисала толстая цепь. И дед понял, что путь к цели начинался только теперь… Он дотронулся до цепи и почувствовал, как по телу разлился металлический ржавый холод… Задрожали у деда колени, и дрогнуло сердце в груди. Он обеими руками ухватился за цепь и зажмурился так, что в глазах поплыли красно-желтые круги. Потом он открыл глаза и вновь увидел застывшую в ожидании чего-то страшного толпу. Пути назад не было. Дед рванул цепь. Она противно зазвенела. Перхоть ржавчины посыпалась на деда. Он приподнялся на носки, потянул сильнее, и началось единоборство Исидора Джакели с господом богом…
– Слушай меня, всесильный! Есть ли ты, нет ли тебя – теперь мне все равно! Я иду, и ты должен дать мне дойти! Слышишь? Должен, должен, должен!.. Я иду к тебе, чтобы обесчестить тебя, и я не спущусь вниз, не добившись своего! Я сильнее тебя, всесильный, и я доберусь до тебя, как бы ты ни сопротивлялся! Доберусь, доберусь!
…На ладонях деда вздуваются волдыри. Они лопаются, и теплая липкая жидкость, смешанная с кровью, потом и ржавчиной, течет по рукам… Сколько же колец осталось до купола? Одно, два, три, десять, тринадцать… Тринадцать! Слышишь, всесильный! Я одолею их! Одолею, будь их хоть триста! Я доберусь!.. Вот уже осталось пройти десять колец… Девять… Восемь… Доберусь, если даже восстанут против меня все твои ангелы и апостолы!.. Три… Два… Все! Конец! Помоги мне теперь, мой новый бог! Покажи свою силу!
Дед ухватился за крест, напряг последние силы, подтянулся, обнял его и застыл… Ныло все тело, в раскаленных висках стучала кипевшая кровь… Потом дед обернулся и увидел людей – оцепеневших, онемевших… И ему захотелось выть, кричать, орать.
– Э-ге-гей! – вырвалось у него.
– Чего тебе, Исидор! – крикнул снизу Вано.
– Нет его, нет!
– Чего нет, Исидор?
– Бога нет, Вано! Нет бога!
– Не слышно, Исидор!
– Нету бога, нет! Вы слышите меня? Люди молчали.
– Не слышно, Исидор! – крикнул Вано, и тогда дед понял, что вместо слов из его пересохшего горла вырывался один лишь глухой хрип.
– Давай, Исидор, начинай, чего ты ждешь? – донесся снизу голос Вано.
И дед начал…
Битый час ломал, крошил, корежил он основание креста. Потом, оседлав верхушку купола, он потянул крест. Крест чуть-чуть поддался. Тогда дед изо всех сил нажал на него. Крест послушно перегнулся. Так повторилось несколько раз. Наконец крест вырвался из своего гнезда и с грохотом покатился по куполу, потом, ударившись о кровлю, вдребезги разнес глазированную черепицу и наконец с глухим стуком свалился на землю.
Толпа ахнула.
Дед почувствовал легкий укол в сердце и странное жжение под левой лопаткой. Не зная, чем же теперь заняться, он тупо уставился на развороченное гнездо креста.
– Исидор, спускайся, чего ты? – крикнули снизу.
– Что ты там делаешь, спускайся!
Дед встрепенулся, огляделся. Потом сбросил вниз зубило и молоток. Он не слышал ни глухого гула голосов, ни одобрительных криков комсомольцев. Повернувшись спиной к толпе, он взялся за цепь и медленно заскользил по куполу. Достигнув лестницы, дед передохнул, повернулся лицом в сторону двора, раза два ногой опробовал лестницу и не спеша стал спускаться.
«Двадцать ступеней в лестнице, – подумал дед, – это точно: считал, когда поднимался… Три… четыре… двенадцать… семнадцать… Как же так? Почему семнадцать? Я же хорошо помню – было двадцать! Ах да, это в той лестнице, у Писти, двадцать ступеней. Зимой я сгребал снег с крыши ее дома, оттого и запомнилась лестница».
…Исидор стоял посредине двора и улыбался.
– Смажьте ему ладони керосином, видите, руки в крови! – сказал кто-то.
– Ну, брат, молодец ты, ей-богу! – обнял деда Вано.
– Исидор, может, воды тебе холодной?
– Что вода! Несите ему вина!
– Закури, Исидор! Табак у меня знатный.
– Где Писти? – спросил вдруг дед.
– Какая Писти, Исидор? – переспросила бабушка, которая все это время стояла рядом и платком утирала струившийся по лицу деда пот.
– Писти Шарашидзе. Какая же еще? – удивленно взглянул на бабушку дед.
Писти привели.
– Писти, сколько ступеней в твоей лестнице? – спросил дед.
– Тронулся, несчастный! – ахнула Писти и схватилась за голову.